Секретная миссия Рудольфа Гесса
Шрифт:
То ли от беспокойства, причиняемого травмой, то ли от невыносимой жары летнего дня, то ли от того, что непрестанно думал о своем фюрере, нанесшем завершающий удар на пути к европейскому владычеству и осуществлению всех их планов, в тот день Гесс не мог ни спать, ни писать, ни читать. Вечером того дня ухаживавший за ним санитар записал: "Не так беспокоен", но "сидит с устремленным вдаль взглядом".
Раз его миссия снять нагрузку с Западного фронта провалилась, германские армии, полагал он, войдут в Москву к концу лета или в начале осени, после чего "поборники войны", прятавшие его сейчас, должны образумиться или будут раздавлены, так и не дождавшись помощи США. Для Черчилля и вместе с ним Рузвельта нападение Гитлера на Советский Союз не стало неожиданностью. Оно вселяло надежду на передышку и фатальный для фашизма исход. Но даже в том случае, если Гитлеру удастся победить Красную Армию и занять Москву, что, по расчетам британских генералов, должно было произойти раньше, чем планировали немцы, он увязнет в попытке наладить управление на столь огромной территории и в борьбе с партизанами, которые после поражения Красной Армии неминуемо возьмут на себя труд защитить родину-мать. Первым чувством, которое испытал Черчилль, услышав новость, было облегчение. Накануне вечером он
В девять часов вечера 22-го числа Черчилль выступил по радио с обращением к народу, выразив поддержку не коммунистам, которых ненавидел, а русским людям, защищавшим свое отечество. Он не скрывал мнения, что русские могут быстро потерпеть поражение, однако ни на минуту не позволил себе усомниться, что победа британцев не за горами. Отправляясь спать, он без конца повторял Колвиллу, что доволен, что и Россия теперь воюет.
В течение последующих недель Черчилль внимательно следил за быстрым передвижением передовых танковых соединений в восточном направлении. За ними следовали зондеркоманды Гейдриха, состоявшие из гестапо, криминальной, военизированной полиции и СД, в задачу которых входило уничтожение коммунистов и евреев. Из расшифровок их донесений, направлявшихся штабам, Черчилль знал о творимых ими зверствах. Сводки польского подполья и другие источники облекали статистику плотью кровавых подробностей. Но он и министерство информации об этих жестокостях хранили молчание, как хранили молчание о прибытии Гесса. Сейчас его больше всего волновал вопрос, как удержаться в положении шаткого равновесия, в котором он находился: с одной стороны, он воодушевлял сионистов обещаниями, но выполнить их не мог из страха перед реакцией арабов, которая самым серьезным образом могла отразиться на положении Великобритании на Ближнем Востоке, с другой стороны, чтобы нейтрализовать почти повсеместное сочувствие арабов странам Оси, он внушал им мысль, что Британия выступит в поддержку арабского единства. Его задачей номер один было заставить компактное еврейское лобби в Соединенных Штатах убедить американцев вступить в войну. Но положение на Ближнем Востоке было столь деликатным, а германская пропаганда в арабском мире столь эффективной, что он не мог позволить евреям выставить для борьбы с Германией хотя бы одну дивизию, как не мог поднять довоенные квоты для еврейских иммигрантов в Палестине. Хотя путь для тысяч беженцев был еще открыт через юго-восточную Европу и Черное море, британские власти в Палестине твердо придерживались кардинальных принципов, заложенных в начале войны, что договоренности, позволяющей немецким евреям эмигрировать, с немцами не будет, и евреи-беженцы с оккупированных Германией территорий приниматься не будут; контроль их был настолько жестким, что поток еврейских иммигрантов был ограничен до одной второй оговоренного числа.
Чтобы уничтожить Гитлера, Черчиллю было необходимо вовлечь в войну Соединенные Штаты, а в ходе достижения этой цели ему приходилось обхаживать как евреев, так и арабов. Но свои маневры он должен был держать в тайне, об официальной огласке не могло быть и речи. Этот факт накладывал также отпечаток на его реакцию на облавы и массовые расправы, творившиеся в тылу немецких армий в Восточной Европе. Но он не был человеком бесчувственным, скорее наоборот. Вводя в курс дела Брендена Брекена, своего близкого соратника, которого прочил на место Даффа Купера в министерстве информации, он сказал, что не в состоянии рассказать ему о бойне евреев в Европе и что полноту власти по определению политики правительства по этому вопросу он передал Идену.
20 июля было объявлено о некоторых министерских перестановках. Главной темой для разговоров являлась замена Даффа Купера в министерстве информации на Брендена Брекена. Дело Гесса стало последней каплей в несчастливой карьере Купера на этом посту. Более интересным, однако, было перемещение Рэба Батлера с поста заместителя министра иностранных дел на место президента министерства просвещения, куда он был рекомендован в начале нового года, почти сразу после того, как Иден сменил Галифакса на посту министра иностранных дел. В иностранной политике и в отношении к Германии Батлер придерживался линии своего прежнего начальника, Галифакса, в то время когда Иден был последователем Черчилля; по правде говоря, Батлер никогда не воспринимал Идена всерьез. Чувство неприязни было взаимным, поскольку в последние месяцы своей работы в министерстве иностранных дел (после возвращения Идена из поездки по Средиземноморью) важные дела ему не доверялись, а поручалась рутинная работа, если не рутинная, то такая тривиальная, как, скажем, решение вопроса с купонами на одежду для испанского посла.
О своем перемещении в министерство просвещения Батлер знал, по меньшей мере, с июня. Первая запись на эту тему в его дневнике появилась 6 июня.
Черчилль сказал ему: "Думаю, что там вы сумеете оставить свой след. Конечно, это войны не касается и таким образом лежит вне сферы наших теперешних интересов, но вы обретете самостоятельность…" Почему же Черчилль так долго держал его в сфере тогдашних интересов, в министерстве иностранных дел? В деле с Притцем он проявил себя как человек ненадежный в основополагающем вопросе войны и мира; его личный секретарь. Чипе Шеннон, отличался еще большей неблагонадежностью и не скрывал это. Известный своими прогерманскими настроениями, в день восхождения Черчилля к власти, 10 мая, он провозгласил тост за "короля на плаву" (Чемберлена), о чем свидетельствует дневниковая запись Джока Колвилла. Известно, что Черчилля он называл "американцем-полукровкой" и "величайшим политическим авантюристом современности". До сих пор остается загадкой, почему Батлер со своим неуместным секретарем, при всей их несовместимости с Энтони Иденом и правительственной внешней политикой, оставались в министерстве иностранных дел после ухода Галифакса и не были переведены оттуда тотчас, как только в прессе появились первые намеки на это. Кто знает, может быть, Черчилль и Иден держали Батлера в интересах плана дезинформации, разработанного "Комитетом двойного креста", чтобы Хор в Мадриде мог сказать, что не все в окружении Черчилля такие «твердолобые»? В начале июня, когда Батлер знал о своем предстоящем перемещении, на сцене с предложениями мира появился Гесс; к июлю, когда о переводе было объявлено, Гитлер вовсю двигался в восточном направлении, и необходимость поддерживать впечатление о существовании влиятельной оппозиции, с которой можно было
Лейтенант Малоун, пользовавшийся полным доверием Гесса, заметил, что «внешне» он как будто выглядел гораздо лучше, и всем, кто не знал о событиях последней недели, он казался вполне нормальным; но за внешним благополучием скрывались "обрывочные мысли и предательские подозрения". Кроме этих признаков паранойи, если их можно так назвать, во всем остальном он был нормален. Это ясно видно из выводов, сделанных Малоуном на основании наблюдений в процессе ряда долгих бесед:
"Ссылки «Z» на относительно малоизвестные английские имена, его понимание исторического фона, проявляющееся в беседе, свидетельствуют о том, что источников информации по Англии у него было более чем достаточно, что его память и умение схватывать детали превосходны и что изучению английской действительности он посвятил немало времени. Он говорит, что учил английский в школе, но его язык слишком хорош, и идиоматичен, чтобы поверить в это; к тому же его использование специфических английских фразеологических оборотов указывает на недавнюю специальную подготовку".
26 июля дежурный офицер, лейтенант Персиваль, сообщил о том, что Гесс противоречит своим первым показаниям о полете и теперь говорит, что "члены правительства" знали о нем. Отметив это в дневнике, Скотт добавил, что "дежурный офицер чего-то недопонял".
Тем временем, получив новое назначение, Малоун покинул Митчетт-Плейс. В доверие к Гессу попал новый молодой офицер гвардии, лейтенант Лофтус, произведший на него хорошее впечатление. 27-го числа Гесс сказал ему, что он единственный в доме человек, кому можно доверять. Гесс добавил, что у него имеются сведения первостепенной важности, которые он готов сообщить, если лейтенант даст слово, что никому об этом не скажет. Лофтус, действуя по инструкции Фоли, ответил, что не может сделать этого, пока не посоветуется с отцом, членом парламента и, как он особо подчеркнул, "другом Германии". Но Гессу это не понравилось. Несколько дней он трудился над длинным признанием, пересматривая ранние заявления о полете в свете нападения Гитлера на Россию. Он хотел отдать его Лофтусу с тем, чтобы он тайно передал его отцу. Встретив сопротивление со стороны Лофтуса, он снова принялся требовать встречи с герцогом Гамильтоном.
Со своей стороны, Лофтус пришел к выводу, что Гесс странным образом похож на Джефри Шекспира:
"Не думаю, чтобы он хитрил или лгал. Таких простых людей вы едва ли найдете. Но он невероятно тщеславен: так, чтобы у него было хорошее настроение, достаточно льстиво отозваться, скажем, о его полете".
Далее из рапорта следовало:
"Одержимый своей миссией, он не в состоянии видеть вещи такими, какие они есть. Я бы сказал, что у него ум столь же девственный, как и у Робеспьера, и, если бы ему предоставился шанс, он был бы не менее опасным идеалистом, хотя я не уверен, что для этого он достаточно силен как личность и обладает достаточным красноречием. У него очень обходительные манеры, обезоруживающая улыбка, и его легко рассмешить. Внешность его слегка портят зубы верхней челюсти, выдающиеся вперед. Особенно в нем выделяются глаза, глубоко сидящие под кустистыми бровями, их яркость поразительна. По-английски он изъясняется сносно, и все понимает, что ему говорят".
День 1 августа Гесс провел, исписав четырнадцать страниц «признания», в котором изложил подробности попыток воздействовать на него наркотиками и отравить с момента помещения его в Митчетт-Плейс. Начинал он с описания влияния вещества, которое, как он утверждал, вводили ему с пищей и лекарствами.
Описание походит на эффект, производимый наркотиком ЛСД. В тестах, проводимых в пятидесятые годы для ЦРУ, у испытуемых отмечался переход от возбуждения к депрессии и страху потерять рассудок или умереть. Один биохимик, кому без его ведома добавили в послеобеденную порцию вина ЛСД, вскоре демонстрировал "поведение, характерное для психических больных"; его эмоциональное состояние отличалось неустойчивостью, "резкими переходами от беспричинной эйфории к столь же беспочвенной злобе и рыданиям". Позже у него развилась подозрительность, что его преследуют и строят против него козни, а еще позже, разогнавшись в своем гостиничном номере, он выбросился из окна десятого этажа и разбился насмерть.
До 1943 года ЛСД не выпускался. Гесс же предъявлял свои жалобы за два года до этого. Однако амфетамины применялись в медицине с 1938 года и вызывали подобное состояние, описываемое как "параноидальный психоз с… манией преследования, слуховыми и зрительными галлюцинациями при сохранении ясности сознания". В этот период крупные державы экспериментировали с "лекарствами правды". Внимание международной общественности к воздействию этих веществ привлекло состояние жертв сталинских показательных процессов 1937–1938 годов. Эти процессы произвели большое впечатление на Гесса; вероятно, в силу своего интереса к нетрадиционным медикаментам, он старался быть в курсе последних достижений медицины. Несомненно, он знал, что врачи Гиммлера испытывали на заключенных концентрационных лагерей «Мескалин»; возможно, он знал и о том, что абвер использовал тиопентал натрия, чтобы нейтрализовать волю человека и заставить его признаться или раскрыть секреты, которые он не выдает. Таким образом, не исключена возможность, что, осознав, что находится в руках секретной службы (что, несомненно, соответствовало действительности), он решил, что они, чтобы заставить его говорить правду, начнут давать ему препараты, направленные на подавление его воли; зная, какое действие такие вещества оказывают, он вообразил, что испытывает на себе их эффекты, что нашло психосоматическое выражение. Аналогичным образом он мог притвориться, что считает, что его травят, как впоследствии он притворился, что потерял память, то есть в обоих случаях речь идет либо о защитной реакции организма на подсознательном уровне, либо о симуляции умопомешательства. Хотя последнее несколько не вяжется с его отчаянными попытками убедить лорда Саймона и молодых офицеров охраны в важности его миротворческой миссии, а также с отчаянной попыткой уйти из жизни. Нельзя сбрасывать со счетов и вероятность того, что по приказу «Си» наркотики действительно могли добавляться ему в пищу, кроме того, как указывали психиатры, он в самом деле мог страдать от параноидального психоза.