Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

Прашкевич Геннадий

Задохнулся.

Всего-то и переждать зиму! Сколько зим прошло с той поры, как оставили Россию, неужто невозможно потерпеть еще одну?

А там уйдем.

Может, уже летом уйдет.

Айга непременно сыщет опытного проводника. Если уж столько лет ходили по самому краю земли, то почему не провести на краю земли еще одну зиму?

Оно, конечно… Тесная полуземлянка, сажа по потолку… Запах дыма и сырости, за стенами — пурга, ночь… Печаль многих убила, пользы в ней нет. Но — уйти… Так сразу!.. А Кенилля?… Она ж паука ела…

Задохнулся, так сильно,

так остро захотелось увидеть Кенилля — черную, с белой прядкой на голове. Вот, правда, зачем бежать с реки? Сжал кулаки. Догоню Айгу! Придет рассвет, выступят из тьмы берега. Днем можно будет поспать, не выходя на берег. Река сама работает за человека. Айга, как все нымылане, нетороплив, Айга будет спускаться с Кенилля к морю неторопливо. Будет останавливаться, будет смотреть следы разного зверя. А если даже не нагонит Айгу на реке, то непременно встретит у моря.

Насторожился. Наклонил голову к темной воде.

Сперва показалось, что где-то далеко кричит птица вострохвост. Голос у нее диковинный — аан гич! аан гич! Но ведь птица не может выговаривать человеческие слова. Изумился. Явственно прозвучало над водой слово маиор.

Как так?

Прислушался еще внимательнее, оставил весло. Действительно звучали над водой негромкие слова:

— Маиора коказол… Таалагек кирхул… Кукурэт тамбезен…

Получалось: «Если бы служил маиору… Если бы служил такому сильному… Снимал бы с огня… Снимал бы с огня всякие вкусные кушанья…»

Вслушивался изумленно.

Знал, слухи о русских распространились по реке Уйулен очень далеко, может, дошли до дальних рек, может, даже русские казаки в южных камчатских острожках уже прослышали о бородатых, дикующих на реке Уйулен, но впервые услышал такую песнь.

— Похабин теелизик… Чачало чулкил кинигизик…

Получалось: «Если бы служил Похабину… Если бы служил такому рыжему… Носил бы на ногах рыжие чулки…»

Изумился.

— Иван теелезик… Аймаклау киллизин…

Получалось: «Если бы служил Ивану… Если бы служил Аймаклау… Если бы служил такому умному… Все стали бы моими девки…»

Еще сильней изумился. Как так? В ночи, на реке? Кто?

Увидел — вдали мелькнул огонек. Опять удивился: кому подан знак в непроглядной ночной мгле?…

Да нет, подумал, просто огонек. Не знак.

Потом догадался — факел. Лодку медленно несло на ночного рыбака.

Сердце трепыхнулось и стихло: не Айга, к сожалению, ловил рыбу. Ловил ее нымылан Экын — лицо драное. Так и звали: Экын, драный. Известно, медведь на реке Уйулен сер, простодушен, сердится редко. А если все же рассердится и начнет драть человека, то дерет все равно не до конца. Засмеется и уйдет. Так однажды не уберегся и Экын — губы кривые, глаза сбиты в левую сторону, медведь, известно, левша. И веки красные, вывернутые.

Лодки медленно покачивало. Соприкасаясь, они с деревянным стуком толкались бортами, смоляной факел трещал на носу нымыланской лодки. Поднимется из глубины рыба, посмотрит на Экына выпуклыми глупыми глазами и Экын так же на рыбу посмотрит. А понравится рыба — ударит острогой.

Помолчали.

Поглядывая

сбитыми налево глазами, странно подмигивая, Экын опять продолжил бесконечную песню. Не смотрел на русского, приглядывался к призрачным ночным безднам, из которых на свет факела всплывала очередная глупая рыба:

— Гнаноеде олосконга ворока… Бине зотес комчул беллон…

— Что значит? — не поняв, удивился Иван. Решил, что они с Экыном достаточно помолчали, достаточно уважили друг друга, поэтому и спросил. Нымылане не любят начинать разговор сразу. Сперва помолчат, потом немного поговорят о глупостях, потом еще помолчат, и только потом заговаривают о деле.

Улавливал, понимал слова:

— Русские уйдут, сильные уйдут… Беда придет, печаль придет… Отправится Экын в лес с печалью…

Не каждое слово понимал, но общий смысл улавливал.

— Русские уйдут, чюхчи придут… Некому защитить нымыланов, никто не защитит нымыланов… Баб уведут, мужчин побьют… Старый Экын отправится в лес с печалью…

— Кыгумаги! Молчи, старик!

Помолчали.

Как во лодочке, во лодочкекрасна девица сидит пригорюнившись…Как во озере, во озерезелена лягушка расквакалась…И чего ты лягушка расквакалась, расквакалась жалобнехонко? Али мне без тебя не тошнехонько?… — Кыгумаги! — с горечью повторил Иван. — Совсем пустая река. — Сдерживал себя, боялся неистовых бесов. Боялся — вот не выдержит, закричит в гневе. Боялся, схватит Экына за грудь, ножом подопрет снизу. Где, страшно закричит, Айга? Торопливо отвечай, закричит, когда прошел по реке нымылан Айга? С кем прошел по реке?

Экын отворачивал в сторону страшное лицо, стеснялся, кивал неторопливо, соглашался — да, совсем пустая река. Только он, Экын, ловит рыбу, только Аймаклау один плывет по реке. Ну, вот еще одиноко поднимается со дна реки совсем глупая рыба. А так, соглашался, пусто на реке. Соглашался, кивая:

— Совсем пустая река.

И вдруг воодушевлялся, начинал разводить руками — дескать, вот он, Экын, правду говорит. Вот рыба в воде, ее не видно. Зверь в лесу, зверя тоже не видно. Птицы спят, только утром вспорхнут на ветки. Совсем пустая река. Только он, одинокий Экын, поет. Объяснил медлительно: у каждого человека на реке Уйулен есть своя песня. Даже у такого одинокого, как он, Экын. По той песне издалека можно узнать — какой человек поет на реке.

— Зверь не спешит. Рыба не спешит. Птица не спешит. Никто не спешит. И ты не спеши, Аймаклау, — все так же медлительно напомнил Экын. — Ты, вижу, спешишь, ты, вижу, идешь в нетерпении. У тебя в глазах нетерпение, Аймаклау, у тебя жилка на шее дрожит, ты готов схватиться за нож. По твоим глазам вижу, Аймаклау, ты давно не спал. Можешь еще не спать, ты сильный. Но это неправильно. А правильно сделать так — сойти вот на берег. Там летний балаган, в нем сухая трава. Ночью надо спать, Аймаклау. Ночью нельзя спешить, ночью нельзя идти в нетерпении. Правильно — сейчас сойти на берег. Ложись, Аймаклау, к тебе сон придет. А завтра снова поплывешь быстро.