Секреты прессы при Гобачеве и Ельцине
Шрифт:
«1. Мы только-только очнулись от глубокого летаргического сна, от этого ужаса, в котором находились 70 с лишним лет, и о настоящей демократии говорить еще не приходится. Демократия — это прежде всего защита интересов личности, а личность в нашем государстве как была, так и продолжает быть незащищенной. Когда-нибудь, я надеюсь, мы придем к нормальной демократии западного типа.
Задача номер один для наших демократов сейчас — не потерять доверие народа. Ельцин и его команда получили определенный карт-бланш, на какое-то время — передышку. Сегодня-завтра к ним не подойдут люди и не спросят: где же, собственно говоря, еда и т. д.? Но через полгода придут.
2. Сейчас слово журналистов,
Мы в нашем журнале собираемся проводить ту же политику, что и до путча, мы будем стоять на позиции информирования читателей. Конечно, будут определенные поправки. Поглядим-посмотрим, как будут развиваться события, но мы оставляем за собой право относиться иронически даже к самым серьезным фигурам сегодняшней политической жизни.
3. Тем, кто стоит над народом, не нужно все время демонстрировать, что они победители. Это уже позади. Нужно умело распорядиться властью, которая оказалась в их руках. Это достаточно тривиальные вещи — от ненависти до любви и от любви до ненависти народной — один шаг. Как здесь сбалансировать между желанием сохранить народное доверие и осуществить хоть какие-то реформы, которые повлекут снижение жизненного уровня, я, ей-богу, не знаю. Мы, по крайней мере, обязуемся честно отслеживать эти процессы и рассказывать о них думающим читателям».
Очень небольшой и тоже очень молодой газете Моссовета «Куранты» быть такой же свободной, как журналу «Столица», пока не удается. Может, не хочет. Вот как отвечал главный редактор «Курантов» Анатолий Панков на те же сакраментальные вопросы тем же «Российским вестям» (№ 19, сентябрь 1991):
«1. Демократия сильна и в то же время слаба. Сильна она своей стихийностью, митинговостью. В этом ее внешняя сила. Но демократия чрезвычайно слаба географически, она раздроблена и не организована. К тому же демократы отчаянно воюют друг с другом.
И в то же время самые разумные люди в демократическом движении не упустили момент и все-таки решили вопрос о всенародно избранной власти. Избрали Советы в крупнейших городах, мэра Москвы, Президента России. Это дает какую-то опору в опасном хаосе власти.
И все-таки я не могу понять, кого же называть демократом. В конце — концов мы все выходцы из КПСС. В нас еще сильно большевистское мышление. И есть вопрос в том, как далеко от КПСС и ее лозунгов ушел каждый из нас.
Я думаю, что демократия существующей ныне власти заключается в том, что на нее давят снизу. Наша задача заключается в том, чтобы народ продолжал давить на эту верхушку, какой бы хорошей она сейчас ни казалась.
Это все в полной мере относится и к Ельцину. У меня нет иллюзий и эйфории, но я возлагаю надежды на его правительство. Больше не на кого надеяться, это единственное более или менее демократическое правление. Но я думаю, что Ельцин только в той степени будет действовать в пользу народа, в какой на него народ будет давить. Главное — это давление со стороны народа и независимость прессы.
Любому учредителю очень хочется командовать прессой. К примеру, такое воз действие в последнее время я испытываю со стороны отдельных депутатов Моссовета.
Мы готовы отражать разные мнения, но мы не будем рупором той или иной группы. Газета должна быть оппонентом
Мне думается, надо очень умело сочетать решительность в достижении цели и терпимость. Нынешней власти надо быстрее действовать в сторону рынка. Быстрее снимать ограничения на пути частной собственности и предпринимательства, особенно в сельском хозяйстве.
Хватит запугивать нас капитализмом — там живут культурнейшие люди, которые имеют высокий уровень жизни. Когда мне говорят, что наша газета проповедует капитализм, мне хочется сказать — долой идеологию и да здравствует разум!»
В духе «Гласности» Сергея Григорьянца
Мальгину-издателю не позавидуешь. Но тот же журнал «Столица» (№ 17,1991) поведал нам и другую историю, значительно расширяющую наши познания о журналистском процессе в СССР, опубликовав «Интервью с Сергеем Григорьянцем, редактором настоящей „Гласности“». Ну и журнальная рубрика была соответствующая — «Парадоксы гласности»:
«Сергей Иванович, у вас была мирная профессия — литературовед. И работа интересная — литература русской эмиграции все-таки, а не местные классики, творцы широкомасштабного образа положительного героя. Одно время вы работали в приличном по тем временам журнале „Юность“. Ваши статьи печатали в „Советской Энциклопедии“. И вдруг…
— В первый раз я был арестован в 1975 году. Формально был обвинен в распространении антисоветской литературы по статье 190 прим и в обмене картин из своей коллекции на магнитофон, что было квалифицировано как спекуляция в особо крупных размерах. На самом деле я не занимался никакой политической деятельностью в это время, наивно считая, что литература может стоять в стороне от общественной жизни. Я довольно много переписывался с русскими писателями, жившими в Париже, получал оттуда книги — в конце 60-х годов они еще приходили по почте в Советский Союз. Наконец, у меня дед был довольно известным деятелем эмиграции: до войны — ведущим режиссером „Ла Скала“, а после войны — оперным режиссером „Гранд-Опера“ в Париже. И КГБ очень хотелось меня использовать. Договаривались до того, что, мол, у них в аппарате довольно много армян… После двухлетних уговоров они решили меня испугать. Они были просто уверены, что когда я окажусь перед выбором (тем более, что я был абсолютно аполитичным человеком) — сидеть или с ними сотрудничать, — то тут уж все станет для меня очевидно. И меня довольно долго продолжали уговаривать уже в тюрьме, чтобы я написал статью в „Литературную газету“ о том, кто такой Синявский (в это время уехавший), о том, кто такой Виктор Некрасов… Мне даже предлагали дачу в Красногорске (где тогда жил сам Косыгин), сулили какие-то замечательные заработки с помощью Московской филармонии — репризы для праздничных концертов писать… Вероятно, замечательные предложения, но как-то они меня не заинтересовали, и тогда следствие начало попросту фальсифицировать против меня обвинение. В конце концов дали мне пять лет, хотя и продолжали еще ездить в лагерь…
Сначала поместили меня в лагерь под Москвой, чтобы ездить было удобнее. И уже в это время они предлагали мне работать в Третьяковской галерее. И когда я с интересом спросил: „А что, в Третьяковке все работают по вашей рекомендации?“ — мне сказали: „Нет-нет, ну что вы, не все… но вам же так это интересно!“. Тем не менее я как-то не соблазнился. Дело кончилось тем, что меня перевели сначала в Чистопольскую тюрьму, потом оказалось, что ее режим для меня недостаточно жесток, и я очутился в одной из самых тяжелых и страшных советских тюрем, в Верхнеуральске, — это известный в русской истории политический централ. В 1980 году, когда срок кончился, я был освобожден.