Секс и эротика в русской традиционной культуре
Шрифт:
Посещение «игрищ» нередко заканчивалось для женщин внебрачными сексуальными контактами (которые резко осуждало духовенство и к которым было в целом толерантно общественное мнение). [60] Для девушек же посещение публичных празднеств весьма часто приводило к «растлению девства». Последнее было особенно неприемлемо для ревнителей православной нравственности. При этом примерно с XV в. появилось дифференцированное наказание для тех, кто во время празднества совершил «блуд осильем» (изнасиловал девушку), и тех, кто пошел на грешное дело по согласованию с партнершей («аще сама изволиша», «аще мигала с ким впадь в блуд»). [61] В первом из двух случаев растлителю предлагали вступить с потерпевшей в брак («поять ю») и тем самым «смыть» позор с обесчещенной, которую именовали из-за случившегося «убогой». В случае отказа — виновнику грозили отлучением или по крайней мере епитимьей — 4-летним постом. Во втором случае духовные отцы рекомендовали ограничиться денежным штрафом в качестве моральной компенсации (правда, весьма значительным — третью имущества!). [62] Разрабатывая систему наказаний для совершивших преступления против нравственности, авторы пенитенциарных кодексов выдвинули в XV–XVI вв. особое наказание и для тех соблазнителей, которые добились согласия девушки на вступление в интимную связь «хытростью» — к коей ими относились «клятвы» и «обещани<я>» (вступить в законный брак). Примечательно, что обманувший девушку приравнивался составителями законов к убийце («Хытростию растливший — аще бо уморивший, убийца есть»): ему назначалось 9 лет епитимьи. [63]
60
В
За нарушение же мужниного запрета бывать на языческих празднествах, за тайные посещения женщиной игрищ ее супругу предоставлялось право развода с обманщицей. См.: Устав князя Ярослава Владимировича. XII в. // ПРП. Вып. 1. С. 271. Ст. 53 (3–6).
61
Выделение предумышленных преступных актов из группы преступлений типа dehonestatio mulieris произошло не ранее конца XV в. До этого времени суровость наказания зависела только от социального ранга потерпевшей: «аже будет баба в золоте и мати — взяти 50 гривен», 5 гривен — «аже великих бояр дчи», 1 гривна за девушку из среды «меньших бояр». Социальное положение преступника при определении кары тоже поначалу в расчет не бралось. См.: ЖДР. С. 144–145; Устав кн. Ярослава Владимировича. XII в. //ПРП. Вып. I. С. 259–260; Смирнов С. И.Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины. М., 1913. С. 47. Ст. 52. и др.; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 167 п.
62
Требник XVI в. // HM. SMS. № 171. Л. 263 л.; Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 162 п.; Требник XV–XVI вв.// HM. SMS. № 378. Л. 148 п.
63
Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 153 л., 162 л., 175 п.
Изнасилование девушки, «блуд умолвкой», равно как более или менее продолжительная связь с незамужней молодой женщиной, считались в православной этике одним из наиболее серьезных нравственных преступлений, ибо невинная девушка стояла в православной «табели о рангах» неизмеримо выше не только «мужатицы», но и «чистой» (то есть не вышедшей второй раз замуж) вдовы. Но как относились к строгим церковным предписаниям те, для кого они предназначались? Прежде всего обращает на себя внимание сам факт сохранения исповедных вопросов, касающихся добрачных связей, в епитимийниках XVI–XVII вв. — молчаливое признание бессилия церкви в борьбе за их воспрещение.
Во-вторых, в вопросе о целомудрии православные проповедники оказались терпимее своих западных коллег (католиков): как ни осуждались в православии добрачные сексуальные связи, но отсутствие девственности не рассматривалось ими как препятствие к заключению брака, за исключением семей священников и великих князей (царей), долженствующих быть образцом для простых мирян. [64] Широко известен введенный поначалу как ритуал во время царских свадеб, но постепенно проникший и в народные брачные празднества обычай «вскрывания почестности» невесты («Молодой объявлял родственникам супруги, как он нашел жену — невинною или нет. Выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие. Если полагает он, что нашел жену невинною, то залепляет то отверстие воском. В противном же случае молодой отнимает вдруг палец и проливает оттуда вино», — так описывал ритуал итальянский посол Барберини в XVI в.). [65]
64
РИБ. С. 46, 924 и др.; ЖДР. С. 224. Сн. 28; Описание России неизвестного англичанина XV в. // Сборник русского исторического общества. Т. 35. СПб., 1876. С. 186; Котошихин Г.О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906. С. 12.
65
Барберини Р.Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 г. // Сын Отечества. СПб., 1842. № 6/7. С. 46.
Тех, что согрешили до венчания, священники неизменно побуждали к супружеству и взимали лишь небольшой штраф с невесты или ее родителей, «аще замуж пошла нечиста» («аще хто хощет жену имети, юже прежде брака растлит, — да простится ему имети ю, за растление же — запрещение [причащаться] да примет на 4 лета»). [66] Позже, в XVIII в., в крестьянской среде на «девичье баловство» тоже зачастую смотрели снисходительно, по принципу «грех девичий прикроется винчом» [венцом. — Н. П.]. Очевидцы свидетельствовали, что очень многие из невест приживали «еще в девках» по 1–2, а то и по 3 ребенка, да еще от разных отцов. Нелегко, полагали крестьяне, уберечь «молодку» от греха, чтобы шла она «как из купели, так и под злат венец», — но это ничуть не мешало стремлению родителей следить за «почестностью» дочери до брака. Если накануне венчания обнаруживалось, что невеста утратила невинность, дело «не рассыхалось»: «вперед не узнато, а может издасса [окажется. — Н. П.] лутше-лутшова», рассуждали крестьяне. [67] Длительно сохранявшаяся толерантность отношения к добрачным сексуальным связям в русской деревне была связана с традиционно сложившейся структурой ценностей, в которой семейной жизни уделялось одно из главных мест и в которой ценились в первую очередь хозяйственные навыки девушки, а не формальные признаки высокой нравственности (впрочем, уже в XIX в. положение изменилось, и церковный идеал нравственности постепенно превратился в народно-религиозный). [68]
66
Требник XV–XVI вв. // НМ. SUS.№ 378. Л. 158 п.
67
Смирнов А.Очерки семейных отношений по обычному праву русского народа. М., 1877. С. 97; Миненко Н. А.«Всепрелюбезная наша сожительница…» // Родина. 1994. № 7. С. 106; Ее же.Русская крестьянская семья в Западной Сибири (XVIII — первой половине XIX в.). С. 202–225.
68
Громыко М. М.Мир русской деревни. М., 1991. С. 94–101 (о презрении к «девкам», растлившим девство).
Разумеется, в ранние эпохи отношение к добрачным сексуальным связям девушек было в народе не менее, а куда более терпимым. Это следует принять во внимание при определении уровня брачности в допетровской России. По отношению к X–XVII вв. он, несомненно, должен был превышать реальное количество церковных браков — тем более что они стали регулярно фиксироваться в церковных метрических книгах лишь после указа 1667 г., причем не сразу и поначалу со стороны священнослужителей очень неаккуратно и неохотно. [69] Хотя добрачные (точнее: «довенчальные») связи и возникавшие на их основе половые союзы были недолговечны и непрочны, тем не менее они являлись немаловажным фактором, определявшим избыточныевоспроизводственные возможности того времени.
69
Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным Археографической комиссией. T. V. СПб., 1875. № 102.
Еще одним аргументом в пользу высокого уровня брачности в допетровской России является возраст начала половой жизни и, следовательно, детородного периода у женщин. Было бы ошибочным определять его лишь по возрасту невесты на момент венчания. Правовая норма православного канонического права, определявшая предельно минимальный возраст первого брака для женщин, менялась несколько раз, но в XV–XVII вв. совершеннолетием «женщины» считались 12 лет. [70] Разумеется, это не означало, что все или даже большинство невест в Древней Руси и Московии вступали в брак в столь раннем возрасте. Низкий брачный возраст наблюдался прежде всего в среде князей и бояр, где — преследуя политические цели — могли выдать замуж совсем маленькую девочку («младу
70
Послание митрополита Фотия XV в. // РИБ. С. 275, 284, 918–919.
71
ПСРЛ. T. II. СПб., 1908. Под 1187 г. С. 136; Инока Фомы слово похвальное. Публ. и подгот. текста . П. Лихачева. СПб., 1908. С. 37–38, 46, 51; Стоглав. 1551 г. // РЗ. Т. 2. С. 344–349. «Достаточно яблока и немного сахару, чтобы она оставалась спокойной» — так записал об одной невесте, дочери старицкого князя Владимира Андреевича Марии, девочкой выданной замуж за 23-летнего герцога Магнуса Г. фон Штадена в середине XVI в. См.: Штаден Генрих.О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника. М., 1925. С. 164; низкий брачный возраст для женщин сохранялся в российском законодательстве и в XVIII–XIX вв., в отличие от европейской брачной модели. См.: Hajnal J.European Marriage Patterns in Perspective // Population in History. Ed. by D. V. Class, D. E. S. Eversley. London, 1965. P. 101–143.
У «простецов» возраст вступления в первый брак был, надо полагать, несколько выше, чем у представителей привилегированных сословий. Нелегкие обязанности хозяйки дома в крестьянской семье, вынужденной на равных помогать супругу в работе в поле и на огороде, ходить за скотом, могли выполнять лишь физически крепкие девушки, вполне готовые стать женщинами. Поэтому в крестьянских семьях долгое время существовал обычай отдавать девиц замуж отнюдь не в отрочестве. Однако стремление родителей следовать православной заповеди сохранения невинности до брака постепенно сделало ранние браки женщин в среде «простецов» обычным явлением. Во всяком случае, в XIX в. 12–13-летние невесты-крестьянки не были редкостью («а было мне тринадцать лет», — признавалась пушкинской Татьяне ее няня, крепостная, выданная замуж по воле родителей и «не слыхавшая», по ее словам, «в те годы про любовь»). Физически такие невесты, разумеется, были незрелы. [72]
72
Земские врачи конца XIX в. отмечали, что у 10–17 % крестьянских девушек, вступивших в брак, не было даже менструаций. См.: Славянский К. Ф.К учению о физиологических проявлениях половой жизни женщины-крестьянки // Здоровье. СПб., 1874/1875. № 10. С. 214. См. также: Миронов Б. Н.Традиционное демографическое поведение крестьян в XIX- начале XX в. // Брачность, рождаемость, смертность в России и СССР. М., 1977. С. 83–105.
Знаток древнерусского быта Б. А. Романов справедливо видел в ранних браках «противоблудное средство». [73] Действительно, православные нормы были выработаны в ответ на реально сложившуюся ситуацию — распространенность сравнительно ранних половых связей, которые требовалось «оформить». Возможность «растления девства» «по небрежению», «оже лазят дети [друг на друга или «в собя»] несмысляче», была и в Древней Руси, и позже достаточно распространенной. Во всяком случае, вопрос о том, как наказывать родителей за подобные проступки детей, был поставлен в одном из самых ранних покаянных сборников. [74] В XV–XVI вв. церковный закон всю вину за добрачный секс возлагал на растлителя: «Аще кто прежде брака [в] тайне или нужою растлит жену и потом законным браком съчетается с ею — блудника познает запрещения: 4 лета едино убо у дверей церковных да плачется». [75]
73
Романов Б. А.Люди и нравы Древней Руси. М.; Л., 1966. С. 189.
74
«Мужьску полу нету беды до 10 лет. — А девице? — О том и не спрашивай, легко ее испортить». — См.: РИБ. С. 35. Ст. 49.
75
Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 158 л.
Вопрос о неискоренимости блуда, а так духовные отцы готовы были именовать чуть ли не все виды сексуальных прегрешений в древней и средневековой России, сильно занимал идеологов христианской нравственности. «Едино есть бедно избыти в человецех — хотения женьска», — сетовал в связи с рассуждениями о блуде компилятор дидактического сборника «Пчела». [76] Отчаявшись победить это «хотение», проводники и проповедники идеи целомудрия направляли все усилия на то, чтобы ограничить, а по возможности воспретить распространение «бацилл аморальности» прежде всего среди холостого населения, причем не только юного, но и вполне зрелого, включая вдов и вдовцов. В связи с этой задачей в лексике составителей дидактических сборников примерно с XII в. появляется различие между блудом(добрачным сексом, связью холостых, различными девиантами в общепринятой сексуальной ориентации) и прелюбодеянием(супружескими изменами, нарушением обета верности мужа и жены друг другу (так называемой седьмой заповеди), адюльтером прошедших через церковное венчание супругов). [77]
76
Пчела XIV–XV вв. // РГАДА. Ф. 180. № 658/1170. Л. 212 об.
77
«Аще убо муж отступив от жены к друзей придет, и ть прелюбедеец, и живущая с ним прелюбодеица» // РИБ. С. 36. Ст. 49.
Иногда слова блуди прелюбодеяниеиспользовались как синонимы, но полностью ими не стали. [78] В современной инвективной лексике блядствокак термин одинаково заменяет слова блуди прелюбодеяние.В Древней же Руси термин бляднябыл синонимичен прелюбодеянию, родственный ему лексический термин блядствоозначал блуд, «половую невоздержанность» (И. И. Срезневский), [79] а слово блядениеиспользовалось главным образом как синоним пустословия, болтовни (ср.: нем. разг. «Bla-bla-bla» — болтовня), суесловия, вздорных речей. Ругательного оттенка все перечисленные слова в домосковское время не имели. Не имел его и термин блядь— синоним существительных «обманщик», «суеслов», «лжеучение», «вздор», «пустяки», «безумие», «ересь», «ложь». [80] Пример тому — помимо уже известных [81] — имеется и в новгородской грамоте на бересте № 531. Она описывает семейный конфликт, вызванный ростовщическими действиями некой Анны с дочерью, ринувшихся в опасные финансовые операции без ведома хозяина дома, своеземца Федора. Когда тайное стало явным, Федор в сердцах назвал «жену свою коровою, а дочь блядью»— то есть обманщицей, скрывшей, как выясняется далее по тексту документа, прибыль от своих ростовщических афер. [82]
78
Ожегов С. И.Словарь русского языка. М., 1973. С. 535.
79
Срезневский И. И.Указ. соч. С. 122–123.
80
Преображенский А. В.Вопрос о единогласном пении в XVII в. СПб., 1904. С. 63; Аввакум.Книга толкований и нравоучений // Памятники истории старообрядчества XVII в. Кн. 1(1). Л., 1927. Стб. 425.
81
Успенский Б. А.Мифологический аспект. С. 33–69.
82
Янин В. Л.Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1962–1976. М., 1978. С. 132–134.