Секс и эротика в русской традиционной культуре

Богатырев Петр Григорьевич

Перечисленные выше существительные и однокоренные с ними глаголы приобрели на Руси инвективный оттенок не ранее Московского времени. Однако уже в XVII столетии современники отмечали, что «грубые, неуважительные слова», «грязная брань» являются характерной чертой повседневного общения россиян, [83] который Адам Олеарий имел все основания назвать «бранчливым народом», переведя на свой язык наиболее употребляемые из ругательств и довольно точно транслитерировав их. Если верить Олеарию, к XVII в. слово блядьи однокоренные с ним глаголы и прилагательные употреблялись уже только как ругательства и иной смысл утеряли. [84]

83

Герберштейн С.Записки о Московии. М., 1988. С. 103.

84

«Блядин сын, сукин сын, блядь твою матерь и другие гнусные слова были лучшими титулами, которыми они неистово приветствовали друг друга… На улице постоянно приходится видеть подобного рода ссоры и бабьи передряги, хотя до побоев дело доходит довольно редко…» (Олеарий А.Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб., 1906.

С. 186).

Перечисленные Герберштейном и Олеарием инвективные выражения ярко характеризуют русскую культуру описываемого ими времени как культуру с высоким статусом родственных отношений по материнской линии, ибо только в таких культурах большую роль играют оскорбления матери. Упоминание женских гениталий и отправление ругаемого в зону рождающих, производительных органов, символика жеста «кукиш», изображающего детородный орган, намек на то, что «собака спала с твоей матерью» (Герберштейн верно отметил аналогичную брань у венгров и поляков), ругательства со значением «я обладал твоей матерью» (и о распутстве самой матери) — все это характеризует особую силу табуированности именно разговоров о матери [85] и попутно характеризуют значимость «матриархального символизма». [86]

85

Isacenko A. V.Un juron russe du XVI ^esiecle // Lingua viget. Commentationes slavicae in honorem V. Kiparski. Helsinki, 1964. P. 68–70; Бахтин M. M.Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. В католических странах большинство ругательств имеет коитальный оттенок, но они не обращены к матери; в ряде культур принято обвинять ругаемого в нечистоплотности — и это звучит сильнее обвинений в инцесте или скотоложестве и т. д. — все зависит от области табуирования. См. подробнее: Кон И. С.Введение в сексологию. М., 1988. С. 101–103.

86

Существует гипотеза и о том, что матерная брань в русском языке — пережиток магической формулы обращения к богине-матери с просьбой оплодотворить землю. См.: Hubbs J. Mother Russia. The Feminine Myth in Russian Culture. Bloomington; Indianopolis. 1988. P. 144.

Сопоставление древнерусской литературной и инвективной лексик, относящихся к сексу и сексуальному поведению, позволяет заметить, что в ранние эпохи в языке существовали слова, обозначавшие детородные органы и сексуальные действия, не являвшиеся эвфемизмами и не имевшие в то же время ругательного смысла. В современном нашем языке эти дефиниции тоже употребляются, хотя и не часто. Между тем в покаянной и епитимийной литературе XII–XVII вв. можно обнаружить около десятка наименований половых органов, в частности — женский (мужской) уд(или юд,то есть часть тела, орган), естество, лоно, срамной уд, срам, тайный уд(или удица); все они не считались «скверностями», и употребление их, вполне вероятно, удовлетворяло и составителей текстов, и тех, для кого они писались. В затруднительных ситуациях православные компиляторы использовали греческие термины: вместо русского термина рукоблудие(онанизм) использовалось греческое слово малакия,в запрещениях анального секса вместо непотребно естьствои проходупотреблялся греческий термин афедрон). [87] Примерно к XVII столетию греческие аналоги все еще использовались в церковных текстах и литературном русском языке, [88] но в его профанном варианте прочно закрепилось употребление в связи с сексуальным поведением одной лишь инвективной лексики — блудословья(«нечистословья»). [89]

87

Требник 1540 г. // HM. VBI. № 15. . 131 л., 430 п.; Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 375 л.; Требник 1580 г. // HM. SMS. № 171. Л. 262 л., 273 п. и др.

88

Большой требник 1540 г. киевского митрополита //НМ. VВІ. № 15. Л. 427 л.

89

Подробнее об инвективной лексике и ее корнях см.: Успенский Б. А.Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Studia Slavica. T. 33. 1987. S. 37–76.

Общим правилом в систематизации церковных наказаний за употребление бранных слов по отношению к женщинам — как и в случае с самими прегрешениями и преступлениями такого рода — был учет социального и семейного положения пострадавшей. Оскорбление словом как вид преступлений типа dehonestatio mulieris (казус ложного обвинения в блудодействе) упомянуто уже в Уставе кн. Ярослава Владимировича (XII в.) и абсолютно идентично штрафу за изнасилование: клеветнически обругать женщину распутницей было все равно, что совершить подобное обесчещение! [90]

90

ПРП. Вып. 1. C. 269; Щапов Я. Н.Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. М., 1976. С. 207; РЗ. Т. 1. С. 126–127.

Церковные законы позднейшего времени позволяют сделать еще одно важное наблюдение: наказание за блуд сневинной девушкой было более строгим, чем за прелюбы с«мужатицей». Поскольку в церковной иерархии ценностей девушка стояла выше тех, кто был в браке или вне его «растлил девство», постольку одной из основополагающих идей в этической системе православия была именно идея сохранения «пречюдной непорочной чистоты», вечной невинности как идеала, доступного избранным («много убо наипаче почтенно есть девство, убо неоженившаяся вышши есть оженившейся», «аще хощет без брака пребывати, не ити замужь — добре есть се»). [91] Исходя из этого нравственного постулата, проповедники причисляли обесчещение девушки, насилие над нею к числу тяжелейших грехов.

91

РИБ. С. 70; МДРПД. Ст. 4. С. 45; HM. SMS. № 378. Л. 161 п.

Однако исповедные вопросы, «список» которых компилировался исходившими из повседневной практики православными духовными лицами, косвенно свидетельствуют о том, что преступления против чести девушек были

весьма распространенным явлением. И совершали подобные проступки не только те, кого исповедальники именовали «прост человек», но и сами лица духовного звания, долженствовавшие в идеале быть образцом для мирян! «Осилие» девушки, совершенное «простецом», каралось, разумеется, не столь строго, сколь преступление, совершенное «мнихом», попом, а тем более епископом (видимо, все же казусы были, если правовые памятники не исключали этого исповедного вопроса). От 4 до 6 лет епитимьи (поста «о хлебе и воде») для простецов, которых авторы требников еще надеялись «оженить» на обесчещенных девушках и тем или иным путем вернуть в лоно церкви, противостояли многолетней (от 12 до 20 лет) епитимье для черноризцев и священников. Епископа за подобные развратные действия предписывалось немедленно лишить сана. [92]

92

Требник 1540 г. // НМ. VВІ. № 15. Л. 432 л.; Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 160 п.; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 168 п.

Еще более строгие моральные взыскания ожидали тех, кто «творил блуд» с обитательницами монастырей. Ранние церковные памятники оставили свидетельства того, что мирские и более того — вакхические соблазны вторгались порою в эти цитадели христианского благочестия: «иже в монастерях часто пиры творят, созывают мужа вкупе и жены…», «иже пьють черницы с черньцы…». [93] Следствия подобных пиров не заставляли себя долго ждать: «невоздержанье, нечистота, блуд, хуленье, нечистословье…», а в результате — наказания и тем, кто «девьствовати обещавши, сласти блудни приял», и тем, кто на этот грех их сподвигнул. Особенно греховными в этом случае казались проповедникам «съвокупления» тех, кто должен был являть «добронравие святительского подобия» — то есть черноризцев с монашенками: их «блуд» приравнивался к «кровоместьству» (инцесту духовных родственников). [94] Глубоко безнравственным не без основания считалось осквернение девушки-«черноризицы»: церковные законы предписывали не пускать такого развратника в храм, ибо он — «сущщи убийца есть». [95]

93

Правила митрополита Иоанна // РИБ. Ст. 29. С. 16–17.

94

Требник XVI в. // HM. BNL. № 246. Л. 161 л.; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 171. Л. 260 п.; 256 п.; 256 л.; 265 л.; 375 л. Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 154 п.

95

Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 378. Л. 175 п.

Усилия древнерусских и средневековых проповедников по утверждению христианских моральных норм в отношении блудахолостых были значительны, но результаты этой деятельности малоудовлетворительны. Поэтому из столетия в столетие в исповедальной и дидактической литературе неизменно присутствовала тема добрачных связей и блудане вступивших в брак, а потому не подвластных «вождям слепых, наставникам блудящих». Эти «вожди» и «наставники» неоднократно жаловались на страницах своих посланий в «высшие инстанции» (епископу, митрополиту), что молодежь охотно «клянется» на исповедях «блюстися блуда». А на деле — одни «сблюдут како любо», другие — «мало», а третьи вовсе тут же «падают». Чтобы избежать кошмарного промискуитета, некоторые священники «на местах» на свой страх и риск (как епископ Нифонт в XII в.) рекомендовали тем, кто не был еще связан узами брака и безвольно отдался своим «чювствам», по крайней мере, удержаться от частой смены партнеров («аже ся не можещь удержати — буди с единою»). [96] В то же время священникам было сверхнеобходимо не упускать подобную молодежь и холостых из поля своего зрения, заставляя их признавать недостойность своего поведения, «каятися» и с раскаянием «преставать от блуда». Победа над «блудливостью» холостого приравнивалась к угашению в нем «пламеня огненнаго». [97]

96

РИБ. С. 31, 41, 58–59; Палея толковая 1406 г. // Там же. С. 92–93.

97

Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 171. Л. 388 п.

В отличие от современных блюстителей нравственности, православные проповедники, говоря о растлении невинных, практически не интересовались возможностью и последствиями совращения юноши опытной женщиной. «Испортить», по их терминологии, могли только невинную девушку. В единственном найденном нами исповедном вопросе о беззаконной связи «жены» с отроком (а под термин отрокипопадали молодые люди добрачного возраста, примерно 10–14 лет) упомянуто даже меньшее наказание обоим участникам проступка, чем за обычный блуд— всего 60 дней «сухояста» (поста на хлебе и воде). [98]

98

«Могут деву борзе вередити». — См.: РИБ. T. VI. Ст. 49. С. 35; Требник XV–XVI вв. // HM. SMS. № 171. Л. 265 п.

Зато особый круг вопросов о блудесоздавали ситуации незаконной связи представителя привилегированного сословия с «рабою» (так именовались в покаянной литературе все девушки и женщины из среды социально зависимого населения). Проще всего для древнерусских компиляторов дидактических сборников было бы следовать в этом деле пожеланиям византийского брачного права, предписывавшего «осподину» освобождать ту «рабу», которую он обесчестил. [99] Однако такое требование могло коснуться лишь изнасилования своей рабыни:казусы «пошибанья» и «осилья» рабынь чужими«осподами» рассматривались как уголовно наказуемое деяние, штрафы за которое росли от столетия к столетию (выплачивались они, разумеется, владельцам «рабынь»-холопок). [100]

99

Книги законные, ими же годится всякое дело исправляти. Публ. А. С. Павлова // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. 38. № 3. СПб., 1858. Ст. 46. С. 73. Ср: Павлов А. С.50-я глава Кормчей книги как исторический и практический источник русского брачного права. М., 1887. Приложение. Тексты. Ст. 10. С. 233.

100

МДРПД. Ст. 7. С. 51; подробнее об уголовно-правовых аспектах «пошибанья» см.: Пугикарева Н. Л.Социально-правовое положение женщины в Древней Руси // Советское государство и право. 1985. № 4. С. 121–126.