Селеста, бедная Селеста...

Матвеева Александра

Чудного, хорошего, самого лучшего в мире мента. А Петров жарко отвечал на мои поцелуи и повторял:

— Никто не убивал! Никто не убивал!

Петров и Гришаня продолжали биться с двумя оставшимися подозреваемыми. Дамы не молчали и, казалось, ничего не скрывали. Наоборот, обе были предельно откровенны. От их откровений у видавших виды ментов горели уши, но разгадка тайны убийства секс-символа семидесятых оставалась недосягаема.

Собеседники вышли на очередной круг переговоров, когда заверещал мобильник в кармане Петрова. Детективы переглянулись, догадываясь, кто звонит, и Петров доложился

по форме в трубку. Предчувствие не обмануло, он услышал голос командира:

— Сворачивайте лавочку и гоните на базу.

— А как же?..

— Отбой. Несчастный случай.

— Как это?

— По заключению медиков. Сердце Глебова находилось в таком состоянии, что если бы он не умер вчера, то умер бы завтра.

— А рана на голове?

— Царапина, не угрожающая жизни. К тому же посмертная.

— Его чего, мертвого по голове стукнули?

— Опомнись. Тебя самого-то сегодня не били? Падая, Градов толкнул секретер, с него упала статуэтка, да так удачно, точнехонько в висок. Прямая видимость классического варианта преднамеренного убийства подручными средствами. Но не убийство. И даже не несчастный случай. Смерть в результате естественных причин.

* * *

В кухне довольный Гришаня собирал бумаги. Он подмигнул мне и широко улыбнулся. Лешка подошел к матери. Она подняла на него глаза:

— Лешик, а папа умер, — тихо сказала она.

Теперь, когда вся шелуха вокруг смерти мужа отпала, Мария Алексеевна получила возможность предаться самому естественному в данной ситуации чувству и горевала по мужу. Горевала искренне и глубоко, без аффектации и лишних слез. Лешка сел рядом и обнял ее. Она положила ладонь на грудь сына:

— Это такое счастье, что его не убили. Папа бы ни за что не захотел, чтобы из-за него сломалась еще чья-то жизнь.

— Даже убийцы? — спросил Лешка, глядя на мать. Как-то очень хорошо он на нее глядел: нежно и дружески.

— Даже убийцы. Папа всегда во всем винил только себя, а других оправдывал. Он бы и убийце нашел оправдание. Папа был очень совестливый. Поэтому так рано износилось его сердце.

Она не плакала. Слезы текли по ее лицу, но она не плакала. Плакала Таня. Тоненько, жалобно, безутешно, словно больной ребенок. Я подошла к ней, села рядом. Мне хотелось приласкать ее, прижать к себе. Мы с ней находились в одинаковом положении. Наша потеря была такой же великой, как у Истоминых. Но мы были лишены их права на открытую скорбь. Градов никогда не принадлежал ни одной из нас, хотя мы обе думали, что принадлежит.

Я не осмелилась дотронуться до Тани. Мы ведь не были подружками. Таня, однако, настолько нуждалась в участии, что даже мое молчаливое сочувствие расценила как дружескую поддержку. Она привалилась ко мне и, когда я обняла ее, тоже обхватила меня дрожащими руками и уткнулась мокрым лицом в мою шею.

Как же она плакала! Мария Алексеевна оторвалась от Лешки и посмотрела на нас. В ее непримиримом взгляде что-то менялось, словно Мария Алексеевна обретала новые знания о жизни. Изменилось и выражение лица. Мария Алексеевна больше не казалась претенциозной и богемной, сейчас она выглядела мудрой, доброй, достойной. Да-да, именно так, достойной. Старшей для

всех. Она протянула к нам руку и позвала:

— Танечка...

Таня вздрогнула от зова, медленно оторвала от меня лицо и непонимающе взглянула на Истомину. Уже через секунду девушка сорвалась с места и упала на колени перед хозяйкой, спрятав лицо у нее на груди.

Я чувствовала себя усталой и растерянной. Теперь, когда дознание закончилось, наш «коллектив» распался, стало ясно, что я чужая — не принадлежу этому дому. Этой семье. Петров несколько раз покосился в мою сторону, потом пошептался с Гришаней и подошел:

— Аль, хочешь уехать с. нами?

— В Москву? — обрадовалась я. Петров с сожалением покачал головой:

— Нет. Мы сейчас в район должны ехать, но там есть железнодорожная станция. Если хочешь, мы тебя завезем.

— Спасибо. Вы меня просто спасаете.

Я очень обрадовалась возможности уехать из этого дома. Дома моего несчастья. Шок от трагической смерти Градова постепенно проходил, и возникало истинное понимание огромной беды, постигшей меня. Бежать, немедленно. Из этого дома, от Лешки.

Я подошла к нему, якобы с желанием посоветоваться, как лучше поступить. На самом деле я решила уехать, что бы он ни сказал. Просто очень не хотелось ссориться и выглядеть бессердечной эгоисткой в его глазах. Так что пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре. Лешка, к счастью, с пониманием и одобрением отнесся к моему желанию уехать. Сейчас свой долг, совпадавший с душевным стремлением, он видел в том, чтобы быть рядом с матерью. Мое отсутствие помогало ему сосредоточиться на Марии Алексеевне полностью.

Мария Алексеевна тоже не возражала против моего отъезда. Она поцеловала меня и сказала ласково:

— Отдохни от всего этого ужаса, девочка. Когда все немного уляжется, приезжай.

Я сидела на краю лавки и смотрела, как Лешка поит ментов чаем. Таня с чашкой подошла ко мне и села рядом. Она отхлебнула из чашки, перехватила мой взгляд и не колеблясь протянула чашку мне. Я отпила глоток крепкого несладкого чая. Меня замутило, и я вернула чашку Тане. Она тоже сделала глоток и опустила чашку в ковшик руки, лежащей на коленях.

— Аль, ты не злись, что мы на тебя подумали.

— Я не злюсь. Это так понятно. Вы — семья, а я — чужая.

Таня не стала меня опровергать, просто кивнула:

— Хорошо, что нам не пришлось ненавидеть друг друга. Знаешь, я никогда не думала, что скурвиться так просто.

— Ага. Все дело в страхе.

— Точно! Испугались так, что соображалка отказала.

— Все позади.

— Для тебя, — снова поникла Таня.

— Да. Для меня.

Я закрыла глаза. Посидела и открыла снова. Таня продолжала:

— Знаешь, я ведь очень любила его. И теперь люблю. И не знаю, когда перестану. И перестану ли вообще. У меня внутри пусто. Жизнь кончилась.

— Нет. Только часть жизни, — неуверенно попыталась утешить я ее или себя.

— Часть, в которой был Глеб, — еле слышно выдохнула Таня.

Мы замолчали. Я боялась, что Таня снова заплачет. Она и заплакала, но плакала недолго. Глубоко, прерывисто вздохнула несколько раз и запрокинула голову, по-детски препятствуя истечению слез. И снова заговорила, сглатывая слезы и окончания слов: