Селеста, бедная Селеста...

Матвеева Александра

— А тебе?

Мама снова вспыхнула, но отвечать ей не пришлось. Раздался звонок в дверь, и она вихрем вынеслась в коридор, даже локтем за угол шкафа зацепила. Ойкнула, обхватила локоть ладонью другой руки и унеслась. Лака на ее ногтях я не увидела — траур.

Пришла какая-то женщина. В квартиру она не прошла, я слышала голос. Видимо, мама ее ждала, они пошептались в прихожей, мама вбежала ко мне уже в платье (темно-синем, скромном, но не черном).

— Сиди дома, если понадобишься, позвоню.

Не дожидаясь ответа, мама развернулась

уходить, но снова приостановилась и обернулась через плечо:

— Хороним завтра утром.

Так и не сняв правую кроссовку, я повалилась ничком на постель. Щелкнул замок, стукнула дверь, мама ушла. Я закрыла глаза, но сон куда-то делся, остался только противный вязкий морок, не сон, не явь. Что-то давило на бок, я приподнялась и вытащила из-под себя телевизионный пульт. Он так и валялся на постели все дни, что меня не было дома.

Экран осветился, на меня глянули печальные карие глаза. По телевизору показывали «Селесту».

Солнце безжалостно палило головы собравшихся вокруг раскрытого гроба. Народу набралось немного, только самые близкие. Старенькая мать опиралась на руку похожей на нее старушки — старшей сестры умершей.

Я с самого раннего детства знала этих двух женщин и привыкла к выражению покорности на их лицах. Сегодня печаль омыла эти лица, смыла унылую гримасу, придала им смысл и достоинство.

Катька стоит рядом со мной. В черном она выглядит еще тоньше и длиннее. Катька не плачет, переводит взгляд с одного лица на другое, хмурит брови. Диму я не вижу, он стоит позади всех за моей спиной и все время курит. Бабушка сделала ему замечание, он словно не услышал. Она как-то сбоку опасливо покосилась на высокую худую фигуру и больше не возникала.

Я не видела Диму три года и поразилась перемене в нем. Этот взрослый, очень привлекательный молодой мужчина и прыщеватый парнишка из моих воспоминаний словно разные люди.

Мама держится рядом с дядей Сережей. Дядя Сережа происходящее переносит хуже всех, выглядит так, словно из него выпустили воздух. Не отрываясь смотрит в гроб, перебирает пальцами пуговицы черного пиджака и молчит. Если к нему обратиться, с готовностью начинает слушать, но явно не слышит и не понимает сказанного. Время от времени он наклоняется над гробом и начинает что-то суетливо поправлять. Тогда по маминому лицу пробегают тени.

Два здоровенных дядьки с профессиональной скорбью на лицах сноровисто опускают гроб. Дядя Сережа подается за ним, мама хватает его за плечи сзади и больше не отпускает.

Тетин муж наклоняется к куче свежей глины и подает теще горсточку земли. Бабушка, перекрестившись, со слабым замахом бросает землю и закрывает лицо кончиком головного платка. Ее плечи вздрагивают от беззвучного плача. Словно получив команду, начинают плакать и другие.

Дядя Сережа оглядывается, разыскивая кого-то. К нему устремляется мама. Но ему нужна не она. Дядя Сережа энергично вырывает у нее руку и что-то недовольно говорит, опустив глаза.

Катька

обнимает бабушку, ладонью вытирает морщины, шепчет, гладит по плечу. Протягивает руку и подтаскивает к себе Диму. Они обнимаются. Катька не особенно близка с братом. Не помню, чтоб они обнимались когда-нибудь раньше.

Я не слишком уютно себя чувствую. Тетя Нина мне не родня. Я ее даже знакомой считать не могу. Вижу, что маме тоже не по себе, пробираюсь к ней, беру за руку. Мама недоуменно смотрит на меня и, как несколько раньше дядя Сережа, отнимает руку. Ей сейчас нужна не я.

Маленькой толпой тянемся к выходу по широкой асфальтовой дорожке. Слева могилы, справа могилы. Куда глаз ни кинь, всюду могилы. Город мертвых. Даже обилие зелени не радует душу.

Дима и его тетя ведут бабушку. Дядя Сережа сильно отстал. С ним рядом мама и какой-то незнакомый мужик с его работы. Между этими группами расположились остальные. Мы идет к оставленному у входа автобусу.

Катька идет рядом со мной и все время оглядывается. Я вспотела в тесном черном платье. Хочу пить и в туалет. Все эти обстоятельства помогают мне не думать, что именно сейчас на другом кладбище другие люди хоронят Градова.

Я участвую в похоронах чужой мне женщины, вместо того чтобы быть там, где мое место, у гроба человека, чье существование долгие годы наполняло радостным светом и смыслом мою жизнь.

Я никому не сказала о смерти Градова. О том, что познакомилась с ним, тоже никому не сказала.

Катька снова оглянулась и вывела меня из задумчивости.

— Что ты все время оглядываешься?

— Теперь они смогут пожениться.

— Кто?

— Твоя мама и мой отец.

— Что? С чего это вдруг? — Я даже остановилась. Катька дернула меня за руку и ответила своим многозначительным взглядом. Обычно она этим взглядом дает понять, что считает меня дурой, чтобы не повторять это без конца вслух.

— Почему ты так говоришь? — волновалась я.

— Аль, ну ты прям блаженная. Они что, по-твоему, двадцать лет у одра моей матери дружили?

Когда-то, лет пять назад, когда вопросы пола встали передо мной со всей очевидностью, я задумалась о женской жизни моей матери. А задумавшись, тут же спросила, почему она одна.

— Я не одна.

Я сразу решила, что она имеет в виду меня, и снова спросила:

— Мам, и ты никого не любила?

— Любила и теперь люблю.

— Кого?

— Твоего отца.

Я, как всегда, поверила ей, возгордилась и светло опечалилась. А мама солгала. В ее жизни были и другие мужчины. Дядя Сережа, например. Я начала вспоминать, и некоторые эпизоды нашей с мамой жизни получили новое, совершенно однозначное толкование.

— Я зайду?

— Когда?

— Да прям сейчас.

— Давай.

Людка отключилась, я положила трубку, и тут же снова прозвучал звонок.

— Записывай. Среда и пятница с 9 до 18, с перерывом с 13 до 14, остальные, включая субботу, с 9 до 13.