Сельская учительница
Шрифт:
«Неужели и ты сгоришь, ничего не оставив людям? — спросил у себя Зорич, шагая под дулом. — Тебя приняли за врага, за продажную шкуру, и даже то, что ты успел сделать, люди постараются забыть, вырвать, как сорняк, из памяти, потому что предателей не помнят, память о них затаптывают… Но я не предатель, и легко докажу это! И зачем так тревожиться? Радоваться надо: свои пришли!» — подумал он.
Конвоиры подвели его к палатке. Палатка стояла в зеленоватом лесном полусумраке — нарядная, какая-то веселая. Казалось, будто кто-то приехал сюда отдохнуть, подышать свежим воздухом, полакомиться ягодами, побездельничать, словом…
— Есть вкусные трофеи, приходи обедать, Варенька.
Зорич вздрогнул. Острая боль сдавила сердце. «Варенька, дочурка черноглазая, где ты и что с тобой?» — тревожно думал он, за все время войны не имевший никаких вестей о семье.
— Товарищ майор, поймали предателя! — бойко доложил старший конвоир и протянул ему документы, отобранные у Зорича.
— Васильченко, примите арестованного! — распорядился майор.
Зорича «приняли», приставили к нему двух солдат с автоматами.
«Все это скоро кончится», — решил он, без обиды разглядывая молодцеватых, понимающих службу караульных.
Уже после обеда, после угощения Вареньки «вкусными трофеями», послышался голос майора:
— Давайте арестованного!
Майор сидел в палатке за походным столом на складном стуле. Вид у него был какой-то скучающе-недовольный, по всей вероятности, ему уже приходилось иметь дело с пойманными полицаями, и он знал, что ничего интересного не будет, каждый предатель старается выкрутиться, умалить свою вину. А разве есть более позорная вина, чем служить врагу?
— Что, Кожухарь, не успели удрать с битыми хозяевами? — едко заметил майор.
— Моя настоящая фамилия звучит по-другому, — ответил Зорич и назвал себя.
— Интересно, — несколько оживился майор. — Значит, вы служили в полиции…
— По заданию партизанского отряда Калугина.
— Где сейчас отряд?
— Не знаю.
— Хорошо. Выясним. Увести! — приказал майор стоявшим у палатки караульным.
На следующее утро он сразу деловито начал:
— Дела обстоят следующим образом: партизанский отряд разгромлен, есть подозрение на то, что имело место предательство. Далее. Командир отряда погиб, комиссар был тяжело ранен, его дальнейшая судьба неизвестна. Вам, надеюсь, понятно, что это значит… Итак, Зорич, или Кожухарь, не знаю, как правильно, давайте-ка начистоту, давайте-ка не терять времени. Видите — некогда, мы наступаем, мы гоним врага, дивизия наша на марше. Чистосердечное признание — это шанс на спасение жизни, всякие там легенды, фантазии приближают расстрел.
— Я выполнял задание командования, — повторил Зорич.
— Ладно, пофантазируйте, если есть охота, — милостиво разрешил майор и с явной насмешкой спросил: — Какое же задание выполняли?
— Я не могу вам сказать этого, да и ни к чему. Отправьте меня в штаб фронта.
— Прямо так сразу и в штаб фронта, минуя корпус, армию… В Генеральный штаб на хотите ли?
— Понимаю вашу иронию, товарищ майор.
— Я вам не «товарищ!» — взвинтился собеседник. — Мы сами разберемся, у нас в дивизии есть свой трибунал!
— Вы можете испортить свою служебную характеристику
— Послушайте вы, господин бывший полицай, я на вашем месте говорил бы иначе.
— Это же самое я сделал бы на вашем месте! — повысил голос Зорич. — Позвоните в штаб фронта двадцать четвертому, назовите мое имя — «Туманов».
— Ах, у вас есть и третье имя, — усмехнулся майор. — Не знаю, под каким же именем вы попадете к апостолу Петру на постоянное жительство…
Разведчик Зорич скрипнул зубами, понимая всю нелепость своего положения. Этот красавчик майор может сделать с ним что угодно, потому что не верит ни единому слову, а быстротечный военно-полевой суд докончит начатое майором — и все пропало… И он решился на этот отчаянный, не очень-то обдуманный шаг — быстро достал из-под штанины полицейских парадных брюк пистолет и положил на стол.
— Возьмите, майор, оружие. Можете поверить, нервы у меня крепкие, но злости много. Как бы она не подвела.
— Конвой! — крикнул вскочивший майор.
Когда солдаты появились в палатке, он, несколько успокоенный, спросил удивленно:
— Откуда у вас оружие? Вас же обыскивали…
— Обыскивали. Я к этому привык в тылу врага.
— Позовите лейтенанта Васильченко, — распорядился майор и с опаской поглядывал на странного задержанного: «Черт его знает, кто он такой. Лучше, пожалуй, не связываться, отправить подальше», — рассудил он.
Под усиленной охраной Зорича повезли к следователям рангом повыше. Конвоиры имели пакет с документами полицая Кожухаря, с материалами допроса и запиской майора: «При допросе задержанный пытался напасть на следователя, но был мной обезоружен». (Добровольно отданный Зоричем пистолет приобщили к документам.) Но и следователи рангом выше Зоричу не верили. Один из них — тоже в звании майора — вежливо предложил, указав на табуретку:
— Прошу садиться.
Зорич сел. На столе у майора стояло небольшое зеркальце, он случайно заглянул в него и увидел себя седым…
— Так вот, Зорич, — начал майор. — Я ознакомился с вашим делом. То, что вы говорили следователю, — красивая сказка, и не больше. Я интересовался партизанским отрядом. Командир убит. Комиссар, видимо, тоже убит. Лица, на которых вы ссылаетесь, как видите, не могут подтвердить. Я разговаривал с партизанами. Многие помнят вас. Одни говорят, что вы здорово воевали, что вы смелый парень, другие, наоборот, считают, что вы сбежали в полицию, выдали карателям место расположения отряда. Отряд понес большие потери и вынужден был отступить. Вы понимаете, что это значит?
— Иногда обстоятельства бывают сильнее человека, сильнее даже, казалось бы, самой неопровержимой логики. Кроме того, что я уже сказал, ничем не могу доказать свою невиновность, — ответил Зорич.
— За содеянное надо отвечать. Вашу судьбу решит суд, — холодно сказал майор.
Короткий военно-полевой суд, и короткий, как выстрел, приговор: за пособничество немецко-фашистским оккупантам — семь лет тюрьмы…
…И какой же ты бываешь порой немилосердной, жизнь, как неожиданно ты иногда сталкиваешь друг с другом вчерашних врагов, по каким-то странным обстоятельствам ставших друзьями по несчастью. В лагере Зорич встретил бывшего редактора новопокровской «брехучки» Печерицу. Печерица удивленно смотрел на бывшего «богатенького полицая» и, мотая головой, неуверенно спросил: