Семь незнакомых слов
Шрифт:
— А что вас так удивляет? — она снова заважничала. — Я же вам сказала: я — драматург. Вы опять слушали невнимательно?..
У каждого порядочного драматурга (узнал я) есть своя коллекция персонажей — на будущее. Пишешь пьесу, нужно придумать персонажа, а в голову ничего не приходит, — лезешь в коллекцию и ищешь кого-нибудь подходящего.
— Что-то вроде картотеки?
— Можно и так сказать, — кивнула она, — но мне больше нравится «коллекция». «Картотека» как-то по уголовному звучит…
Свою картотеку-коллекцию Клавдия старается пополнять каждую неделю: у неё набралось больше сотни персонажей. Но со временем
— Вот наш телефон, — она написала цифры на бумажке и протянула её мне. — Позвоните?
Я неуверенно кивнул — так, словно делал это впервые.
Она распахнула дверь, освобождая проход, шагнула в сторону и вытянула руку в приглашающем жесте:
— Летите, вольная птица!
Я снова промямлил: «Спасибо» и вышел на лестничную площадку. Клавдия и не думала закрывать дверь: она наблюдала, как я вызываю лифт.
— Да, совсем забыла, — раздалась реплика, — ваш отец до сих пор дарит вам на день рождения слова?
Я покачал головой:
—В семнадцать — последний раз.
— А сейчас вам сколько?
— Двадцать один.
— Хм. Большой мальчик. А кто такой поэт Вася?
— Друг. Одноклассник.
— Угу. Я так и думала.
В это время створки лифта распахнулись. Я ещё раз поблагодарил не такую уж и плохую девчонку за ночлег и завтрак.
— Чего уж там, — небрежно кивнула Клавдия, — мы люди добрые. Только дома не всегда бываем: если вы прадедушкиной доске ещё не всё рассказали, лучше предупредите заранее.
— Всенепременно.
— Вот ещё что, — спохватилась она и последовала за мной, когда я шагнул в кабину, — вчера вы всё время кого-то называли растяпой. Растяпа — это кто?
Мы снова оказались лицом к лицу. Клавдия смотрела на меня, изображая невинное любопытство, за которым мне почудилось нечто большее. Послав в ответ зверский взгляд, я нажал на кнопку первого этажа.
2.10. Тягостные недели
Оказавшись на улице, я поспешно покинул двор своего позора, поднялся к Садовому кольцу и только тут обнаружил, что идти-то мне некуда. Общежитие? Там всё напоминает о Растяпе. Вокруг серое безрадостное утро. Мчат машины. Идут пешеходы. У всех и каждого имеется свой маршрут, перечень дел и устремлений. И только я застыл в пространстве и времени, не зная, куда двигаться.
Вдруг до тоски захотелось домой — к знакомым местам, родным проверенным людям. Несколько секунд я радовался возможности прямо отсюда отправиться на вокзал и, не заезжая в общагу, покинуть Москву (плевать, если кому-то это покажется бегством). Однако почти сразу нашлись аргументы против: денег на дорогу, положим, хватит, но на этом запас средств почти иссякнет, и что дальше? Родители моему приезду, конечно, обрадуются. Но одновременно и огорчатся, узнав, что я снова бросил институт.
Перейдя Садовое кольца, я двинулся по Новому Арбату — так меня вынесло к Дому книги. Перед входом вытянулся длинный ряд лотков — с них торговали книгами на любой вкус, новыми и старыми, из чьих-то домашних библиотек. Интерес к художественной литературе, как к чему-то жизненно необходимому и полезному, уже года три-четыре стремительно падал. Книжные серии и собрания сочинений, за которыми
Первое приобретение определило последующее транжирство. Я вошёл в магазин, поднялся на второй этаж и в каком-то лихорадочном порыве накупил целую гору книг по лингвистике. Названия одних привлекали понятностью и предсказуемостью (что-то о синтаксисе, что-то о глаголах), другие — интриговали загадочностью темы (о возникновении языковой сложности, или, к примеру, об атомах языка). Зачем я их покупал? Прямой смысл тут отсутствовал напрочь — по-видимому, он был спрятан так глубоко, что не сразу и отыщешь. Однако каждая добавленная в магазинную корзину монография (я чувствовал это с физической отчётливостью) облегчала пресловутый камень на душе.
С двумя пакетами книг и словарём под мышкой, я и вернулся в общежитие. Комната сохраняла хорошую мину при плохой игре — в её обстановке со вчерашнего утра ничего не изменилось, и это было неправильно. Первым делом Растяпина кровать вернулась на прежнее место — там, где она стояла, когда ещё была кроватью Севдалина. По ходу перестановки появилось искушение объяснить Растяпину измену влиянием таинственных флюидов: она с самого начала спала на Севиной кровати — отсюда всего один шаг, чтобы оказаться с ним в одной постели. Догадка, впрочем, тут же была отметена за чрезмерную бредовость, но успела вызвать болезненный спазм.
Вне комнаты всё оказалось ещё странней. С пустым чайником наперевес я отправился на кухню, здороваясь со встречными обитателями нашего крыла, и вдруг понял, что не могу объяснить себе, кто все эти люди, что это за интерьеры, зачем меня сюда занесло, и что я что здесь делаю. У каждого вопроса имелся свой утилитарный ответ, но все вместе они не отменяли очевидного факта: идя в понятном и логичном направлении, я всё же умудрился заблудиться — оказался совсем не там, куда намеревался прибыть.
Зато, наконец-то, нашлось доселе скрытое объяснение утренним покупкам: книги по лингвистике можно читать, как письма из дома — от отца и даже от деда. Так я их и читал — и в тот день, и на протяжении ещё нескольких тягостных недель.
Встреча с Севдалином состоялась на следующий день в институте. Мы, как и 1-го сентября, снова сели за один учебный стол, и оба делали вид, будто ничего не случилось. Я знал наперёд Севину реакцию при гипотетическом выяснении отношений. «Это хао», — скажет он, и я буду вынужден согласиться: да, это хао. А раз так, то имеет ли смысл спрашивать? Обсуждая на ходу дела бизнеса, мы заявились в офис, где в понедельник с утра дежурила Растяпа. Увидев нас, непринужденно болтающих, она приоткрыла рот и быстро-быстро заморгала. Замешательство длилось секунды три. Растяпе хватило их, чтобы понять правила дальнейшей игры — делаем вид, что всё идёт, как и прежде. И почти сразу она переключилась на деловой тон, рассказывая о поступивших звонках.