Семь незнакомых слов
Шрифт:
Но началось всё с настоящих военных действий, раскиданных очагами по бывшей советской периферии. Полыхало в Таджикистане, Карабахе и Абхазии, вскоре загорелось и у нас. Бои велись в семидесяти километрах от нашего города, сразу за Днестром — в новостях упоминались названия как раз тех сёл, мимо которых мы с Шумским и Зимилисом проходили, когда ездили отдыхать после окончания школы. По ту сторону Днестра не согласилась с националистическим вектором развития молодой независимой страны — там придерживались прежних интернациональных взглядов, гарантирующих людям равные языковые права. За это с нашего берега стали обстреливать безумцев из артиллерии и бросили на подавление инакомыслия танки. Однако пушки имелись и на той стороне: они стреляли в ответ — наступление раз за разом захлёбывалось. Решительный перевес не давался ни одной из армий, обе несли значительные человеческие потери,
Из-за боевых действий отключили газопровод — чтобы случайным попаданием снаряда не вызвать взрыв и пожар. У нас в большинстве квартир еду готовили на газе, и потому из магазинов в одночасье исчезли все электроплитки. Те, кому их не хватило, разводили во дворах костры — выдирая доски из деревянных заборов и рубя деревья. Недели через две после отключения газа исчезло и электричество. Отцовский приятель прислал из Москвы поездом примус. После его первого включения по квартире распространился бензиновый запах, и в дальнейшем было решено варить еду на лоджии. Всё это напоминало возвращение в 1930-50-е годы, которые я знал лишь по книгам и фильмам. Электричество вскоре вернули, но примусом мы продолжали пользоваться ещё несколько месяцев до возвращения газа: бензин обходился дешевле, чем киловатты.
Отдушиной оставался студенческий театр. На очередной сбор в сентябре труппа прибыла поредевший. Кто-то уже успел эмигрировать, кому-то стало не до театра, а свежего пополнения из первокурсников в новых условиях и не ожидалось. Наш режиссёр — он был всего на десять лет старше — с грустью и не без чувства вины сообщил, что в сложившихся обстоятельствах и он, как ответственный глава семейства, вынужден покинуть наш город навсегда. Прощальный фуршет устроили прямо на сцене.
Несмотря на потерю режиссёра труппу решили не распускать и обходиться своими силами: нас оставалось человек пятнадцать — для продолжения театрального праздника большего и не требовалось. Мы замахнулись на постановку сразу двух спектаклей и неожиданно получили разрешение с самого начала пользоваться большим залом — старые порядки ушли в прошлое, новые ещё не возникли. Однако почти ни разу нам не удалось собрать всю труппу целиком — на репетицию приходило в среднем человек десять, да и те прибывали постепенно. Начинали репетировать впятером-вшестером, и в зависимости от того, кто подтягивался позже, выбиралась следующая сцена. Перескакивание из пьесы в пьесу вносило сумятицу, но одновременно добавляло куража и веселья.
На одной из первых репетиций я, по привычке уйдя вглубь зрительного зала, где царил полумрак, увидел незнакомую девушку. Она смотрела на сцену так, как обычно подставляют лицо лучам солнца — слегка наклонив голову и приподняв подбородок, еле заметно улыбаясь и слегка щурясь. Её длинные волосы были стянуты в «хвост» и перекинуты через плечо на грудь. К концу репетиции у меня уже была вся информация для продолжения отношений: её зовут Наталья, она зашла посмотреть, чем мы тут занимаемся (у нас играет её одноклассница), и нет, её молодой человек не станет ревновать, если я провожу её до дома.
Позже выяснилась: настырный субъект произвёл на случайную гостью неплохое впечатление не столько приемлемой внешностью, умением непринуждённо болтать об искусстве и чувством юмора. Один из ключевых критериев определился ещё до того, как я разглядел её в темноте зрительного зала — во время моего короткого эпизода на сцене. По ходу роли мне полагалось иронично пропеть несколько строк из романса «Куда, куда вы удалились» — таким образом выяснилось, что мой доморощенный вокал можно характеризовать, как баритон. Окажись я условным тенором, предложение проводить до дома, было бы принято с настороженностью, а, возможно, и отвергнуто: жизненный опыт Натальи показывал, что теноры либо слишком эгоистичны, либо слишком легкомысленны — ни на тех, ни на других нельзя положиться.
Она училась на оперном отделении консерватории и через два года, по окончании, собиралась пробовать свои силы в театрах Австрии или Германии. Я, чтобы не ударить в грязь лицом, сообщил в ответ, что тоже вот подумываю о Москве. Так почти сразу определилось: мы с ней — попутчики до лучших времён, и нет необходимости требовать друг от друга проявления сильных чувств. Достаточно порядочности, вежливого отношения и внимания на уровне близкой дружбы.
Необременительные
Вопреки моим представлениям о людях искусства Наталья менее всего походила на особу, витающую в облаках. Она оказалась практичной, ответственной и целеустремлённой — умела готовить вкусную еду из недорогих продуктов, на наши встречи опаздывала на больше, чем на пять минут — и то только потому, что девушкам полагается слегка опаздывать, доучивала немецкий, а заодно подрабатывала репетитором английского (в последнем мы с ней совпадали: я пробовал свои силы, натаскивая школьников по французскому).
И всё же меня не покидало ощущение, что теперь я имею дело с утонченной девушкой из иных, возвышенных, эпох, попавшей в наше время не то, чтобы по ошибке, а, скорей, как их полномочный представитель — для подтверждения того, что они и вправду когда-то существовали, как повседневность. Разумеется, тут играла роль и внешность: Наталья была высокой, тонкой и ходила не просто, как ноги понесут, а — грациозно, даже величественно, но не манерно. Я не сразу обратил внимание на её походку, ведь обычно мы шли рядом, и лишь когда зашёл за ней после занятий — что было в десяти минутах ходьбы от университета — обнаружил, что в стенах консерватории все передвигаются не как простые смертные. Особенно заметно осанкой и походкой выделялись пожилые преподавательницы — их естественная величавость была отработана десятилетиями.
Тем не менее, принадлежность к возвышенным мирам и эпохам шла у неё изнутри: из всех моих знакомых Наталья оказалась наиболее зависимой от красоты в самых разных её проявлениях. Красота действовала на неё исцеляюще: прогулка в осеннем парке, среди подёрнутых туманом аллей, снимала и усталость, и даже мигрень. Она любила классическую литературу, как любят родовое гнездо, знала много стихов наизусть (в первую очередь Пушкина и входящего в моду Бродского), могла, забравшись с ногами в кресло, часами разглядывать альбомы с живописью и использовала рисование, как вид отдыха: когда мы сидели в кафе, она доставала из сумочки небольшой блокнот и изображала что-нибудь «из головы» — лохматого щенка, даму в бальном платье, замысловатый цветок и особенно часто старинные парусники, не то шхуны, не то каравеллы (я подшучивал, что тяга к парусникам выдаёт в ней ветреную натуру). Благодаря ей я, памятуя, какие проблемы были у Сократа с поиском идеи прекрасного, внезапно нашёл для себя решение этого вопроса: красота — внешняя форма восхищения. Всё, что нас восхищает — красиво, и наоборот. Если бы в нас не было заложено умение восхищаться, то не было бы и никакой красоты.
— Понимаешь, о чём я?
— Ты прав, — Наталья согласилась так спокойно и быстро, что стало даже немного обидно — словно под видом сенсации я сообщил ей довольно-таки потрёпанную истину.
— Хочешь сказать: ты это уже знала?
Она слегка виновато пожала плечами: получается, так.
— Но ты — молодец, очень хорошо сформулировал, — похвалила она меня. — Мне этого никто не говорил: ты первый.
— Тогда откуда ты это знала?
Она снова пожала плечами.
Мы были людьми из разных миров — в чём-то схожих, но всё же разделённых непреодолимым рубежом. Я знал, что у Натальи — меццо-сопрано, однако за всё время знакомства так ни разу и не услышал, как она поёт. Поначалу это казалось удивительным: прошёл месяц и второй, а ей ни разу не захотелось поразить меня своими вокальными данными — почему? Я спросил её об этом на одной из прогулок. Наталья слегка смутилась и мягко открыла неприятную правду: мной движет простое любопытство, а петь надо для тех, кому музыка и вокал приносит радость. Иными словами, она дала понять, что я не из тех, кто может оценить красоту её пения, следовательно, и поразить меня исполнением классической оперной арии — не стоит и пытаться. В ответ я чуть было не брякнул: «Зато я слышу, как ты кричишь», но вовремя удержался: мы никогда не обсуждали наши постельные дела. Положение музыкального варвара, впрочем, имело и огромный плюс: я был избавлен от совместных посещений оперных и балетных спектаклей, концертов современной симфонической музыки и прочих мероприятий, где человек неподготовленный легко впадает в тягостную дрёму.