Семь незнакомых слов
Шрифт:
Нас сближала любовь к прогулкам по старым одноэтажным кварталам в центре города, где сейчас висело много объявлений о продаже домов, что напоминало о неустойчивости переживаемого периода и сломе эпох, но где всё же можно было окунуться в старые добрые времена и рассказывать друг другу известные нам истории того или иного здания — когда и кем оно построено, и кто из интересных людей в нём, по городским преданиям, жил.
Впрочем, даже без наших прогулок жизнь всё чаще напоминала обрывки из некогда читанных исторических романов — чьи названия я бы теперь ни за что не вспомнил. Одни отсылали к Гражданской войне, другие к Великой Отечественной, третьи к межвоенному периоду, а иногда казалось — на дворе вторая половина девятнадцатого века. Плохого здесь было вот, что: исторический антураж не спас меня от внутренней катастрофы. После распада СССР я стремительно — за каких-то три-четыре месяца — разочаровался в занятиях историей.
Ещё недавно она волновала миллионы людей, теперь до неё никому
Худшее разочарование касалось меня самого: несмотря на изучение истории и наличию (как мне казалось) исторического мышления я не смог предвидеть распад Советского Союза — хотя признаки грядущего развала можно было разглядеть ещё года за два-три, а в последние год-полтора не замечать их мог только слепец. Получалось, подавляющее большинство советских людей оказалось слепцами. Но они-то, в отличие от меня, не готовились стать историками. Можно было оправдывать себя тем, что в истории ещё не было прецедента, когда глава государства и правящая верхушка сами всё сделали для распада собственной страны, но это было слабым утешением.
Своё разочарование я с прямотой и эгоизмом юности теперь изливал на отца, когда по вечерам мы с ним сходились на кухне, чтобы обсудить текущие новости или недавнее прошлое — в этих беседах я чем-то заменил ему дядю Аркадия. Иногда мы засиживались допоздна.
В отце одновременно жили советский человек, русский человек, человек своего поколения и человек, посвятивший свою жизнь лингвистике. Эти люди не всегда были согласны между собой, а иногда все четверо мучились одним и тем же вопросом и не находили ответа.
— Вот объясни мне, — сказал он однажды, — я всё время слышу: «Мы проиграли Холодную войну». Абсолютно бессмысленная фраза! Холодная война — самое благополучное время для нашей страны за весь двадцатый век, а в других веках такое ещё поищи! Ни войн, ни ига, ни крепостного права, ни голода: люди женились, растили детей, были счастливы. Что мы всё-таки проиграли?
— Именно это и проиграли, — безжалостно подтвердил я, — возможность ни от кого не зависеть, самим управлять своей судьбой. По сути мы проиграли Третью мировую. Мы же думали: Третья мировая будет ядерной — на этом нас и поймали. Оказалось, бои ведутся не там, куда мы вбухали океаны денег, и к чему готовились. Для Запада это — блистательнейшая победа. Таких огромных трофеев у них не было ни после Первой мировой, ни после Второй мировой. И, заметь, в финальной битве они даже взвода не потеряли — не говоря уже о дивизиях и армиях. Это же высший класс! А для нас у них приготовлена всего одна фраза: «Горе побеждённым». Примерно так.
— Понимаю, — кивнул отец. — И не понимаю! Как такое могло случиться? Ведь это же уму не постижимо!
— В общем-то постижимо, — пожал я плечами. — Экономика, культура, воля к сопротивлению — мы продули по всем фронтам. Главное, конечно, воля. Говорят: «Американцы снизили цены на нефть и этим обрушили СССР». Чушь собачья. В 1950-е народ жил намного хуже, чем в середине 1980-х — не мне тебе рассказывать, ты сам тогда жил. И ничего — как-то справились, даже не помышляли о распаде. А тут практически на ровном месте рассыпались. Просто взяли и сдались. Представь: один из боксёров на ринге вдруг опускает руки и заявляет, что он против мордобития. Естественно, противник отправит его в нокаут. Потом, валяясь на полу гуманист может, сколько угодно доказывать, что не проиграл схватку, а просто выступал за мир и разрядку, но кто ж станет его слушать? Правящая верхушка во главе с Горбачёвым именно это и сделала. Из-за глупости, предательства, трусости или желания обменять власть на жирный кусок собственности — теперь разница, в общем-то, невелика.
— Да, Горбачёв, — вздохнул отец, — главная ошибка моей жизни…
— Так ведь и до него всё было не зашибись, — вздохнул я. — Возьмём Брежневскую экономику. Ту, которая «должна быть экономной». На макроуровне всё обстояло неплохо, местами даже отлично — энергетика, добыча полезных ископаемых, металлургия, авиа и кораблестроение, электроника, новые материалы и так далее. А на уровне еды, одежды, потребительских товаров — сплошное убожество, дефицит и подмена хозяйственных механизмов идеологией. Цены фиксировались на десятилетия. Наличие инфляции не признавалось, хотя по факту она никуда не девалась. Безработица не допускалась даже в мизерных количествах. А дефицит откуда взялся? Из той же идеологии: продукты питания дотировались — их продавали ниже себестоимости и гордились, что у нас еда такая дешёвая. И любой глава области, если хотел птицефабрику или свиноферму у себя открыть, чтобы население мясом снабжать, должен был думать: где дополнительные деньги на это регулярно брать. Производство свинины — дороже курятины, производство говядины — дороже свинины. А значит для дотаций
— Да, — со вздохом согласился отец, — упустили время. Раньше надо было цены выравнивать — в начале 1960-х…
— Пап, ты будешь смеяться, но ведь и в культуре, которой мы так гордились, тоже проиграли. Мы — по крайней мере, моё поколение — западную музыку слушали, а на Западе нашу — очень вряд ли. Опять же: почему? Потому что вся советская эстрада ориентировалась на семидесятилетних старцев из ЦК и Политбюро. Вкусы своего поколения они навязывали всем последующим. Что-то, скрепя сердце, пропускали, но в общем… Вот и получалось: если им что-то непонятно или не нравится, то оно уже враждебное — «не наше», «антисоветское». Или взять те же книги — тут тебе не надо рассказывать. Казалось бы: чтение — самый дешёвый способ сделать жизнь людей интереснее. Хоть убей, не пойму, почему советская власть эту возможность так бездарно профукала. Ведь совершенно дурацкая ситуация: все книжные завалены книгами, которые мало кто покупает, а что-нибудь интересное — не достать. Напечатай на одной и той же бумаге буквы в другом порядке — никаких дополнительных затрат не требуется. И будет тебе счастье! Так нет же: за детективами, фантастикой гонялись, передавали из рук в руки — один экземпляр через сто человек проходил. Потому что считалось — развлекательный жанр, а литература должна учить и воспитывать. У нас же за приключения отвечали в основном давно умершие иностранцы — Дюма, Жюль Верн, Майн Рид, Джек Лондон, Вальтер Скотт. За детективы — Конан Дойль. Чтобы купить несчастных «Трёх мушкетёров» надо было сдать двадцать килограммов макулатуры — не хуже меня знаешь. Это ж какое неуважение к собственным людям! Казалось бы, мелочи. Но в результате мы сильно отстали в гуманитарном знании. Любой колхозник знал, что такое агитация и пропаганда — нас же всех на каждом собрании агитировали. А о том, что такое манипуляция общественным сознанием — и многие академики не догадывались. Вот нас красиво и обвели вокруг пальца. С одной стороны, втюхивали, какая красивая жизнь на Западе, с другой — какой Перестроечный журнал не возьми, в нём — всё репрессии да репрессии.
— А причём тут репрессии? — нахмурился отец.
— А притом, что у народа создали ощущение, что Советский Союз — сплошной концлагерь, где нет ничего доброго и светлого. Такую страну не жалко! И Великую Отечественную вы не выиграли, потому что советских людей погибло втрое больше, чем немцев, и ваш полёт Гагарина — так себе достижение. Вот и вбрасывали глупые фразочки: «Жаль, что выиграли войну — сейчас бы пили баварское!» И ведь эту чушь охотно повторяли! А ещё исподволь внушали: разделитесь на части, тогда заживёте! Знаешь, в чём ирония Истории? На знаменитых московских процессах тридцать седьмого года подсудимым в вину ставили, что они хотят расчленить Советский Союз и вернуть капитализм. Справедливыми были те обвинения или нет, насколько справедливыми и насколько огульными — другой вопрос. Факт, что именно этим Перестройка и закончилась. Получается, СССР разрушили — чем? Рассказами о неудачной попытке разрушить СССР. Публикациями об абсурдных приговорах при Ежове подписали абсурдный приговор стране. Ты согласен?
Отец соглашаться не спешил. Он относил себя к «шестидесятникам» — поколению, для которого разоблачение Сталина являлось важной чертой самоидентификации.
— Так ты считаешь, — спросил он, — что о репрессиях надо было молчать? Что ж это за страна такая, если она рассыпается от правды о себе?
— А ни одна страна не устоит перед правдой о себе, — легко парировал я. — Помнишь, народовольцы в народ ходили, пропагандировали восстание? А теперь представь, что случилось бы, если бы их не арестовывали, а наоборот — ставили на руководящие посты. Да ещё в каждой газете публиковали бы воспоминания крестьян, как их на конюшнях пороли по барской прихоти, как помещики крепостных девок насиловали. Ведь это тоже была бы чистая правда — народовольцы не с пустого места возникли. Но тогда Российская империя распалась бы ещё сто двадцать лет назад. И не только Российская. Любая страна с более-менее длинной историей — хоть Америка, хоть Великобритания, хоть Франция. Прав был дед: сталинских репрессий уже полвека как нет — какой смысл с ними бороться? Историю не переделаешь. Если уж рассказываешь о беззаконии прошлого, то надо и о хорошем говорить — для компенсации и баланса. Тенденциозно подобранная правда — один из видов лжи, ты ведь не будешь спорить?..
Отец тяжко вздохнул. Спорить ему не хотелось, но и мои слова не способствовали усмирению его внутренних терзаний.
— Вот скажи, — спросил он в другой раз, — раньше мы были последним оплотом православия, потом стали первой в мире страной социальной справедливости. А теперь мы кто? Где мы?
— Где-то посередине, — пошутил я.
— Это место уже занято: Срединная империя.
— А-а, Китай… Тогда ответ такой: мы нигде. Мы пока ищем себя. Методом тыка. Помнишь, ты говорил: «Представь, если бы наша страна называлась Тык-Мыкия, и мы были не русские, а тык-мыкцы?». Ну, вот: пока мы — Тык-Мыкия.