Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Какая разница — «прошло», «не настало»? — отмахнулась она с лёгким раздражением. — Ты же понял, о чём я!
Отец промолчал: мама уже полтора месяца работала в недавно открывшемся у нас представительстве одной из французских фармацевтических компаний — первая же её зарплата оказалась в два раза больше отцовской, что внесло в отношения родителей новую, едва уловимую, нотку — неприятную для отца.
Родители, естественно, никогда не слышали об учебном заведении, в котором мне предстояло постигать глубины юриспруденции, а я просто сказал: «Оказывается, есть такой», умолчав о
Я много, о чём умолчал. Например, о том, что у меня нет твёрдой цели новоявленный вуз заканчивать — просто мы с Севдалином решили, что для легализации в Москве нужно стать студентами, и вообще нам понадобится социальная среда, откуда проще развивать наш будущий бизнес (ведь мы ещё не знаем — какой). Самый щепетильный момент, о котором родителям лучше было бы не знать: обучение в частном вузе — платное (для недавних советских людей — факт уже не сильно удивляющий, но пока ещё необычный), по целых четыреста долларов за семестр, и деньги за мои первые полгода обучения взяты из чужого кошелька — из кошелька Севдалина.
Когда я сказал Севе: вроде как неудобно, что он за меня платит, он коротко отмахнулся: «Забудь» — и даже не добавил: «Потом сочтёмся». Я понимал, что в моём положении ничего другого не остаётся, надо принять обстоятельства такими, какие они есть, а в будущем их улучшить, и всё равно испытывал дискомфорт должника — чувство, вносящее в тандем компаньонов разделение на старшего и младшего (при формальном равенстве).
Оставался месяц, чтобы заработать денег, которых хватило бы на первое время жизни в Москве. Как это сделать, я не представлял — все три моих ученика, которых я натаскивал по французскому, сейчас пребывали на каникулах, а других способов быстрого и гарантированного заработка не предвиделось.
На помощь пришёл Шумский. Он уже научился класть плитку и на месяц взял меня в подмастерья — размешивать раствор и выполнять поручения типа «подай-принеси». За месяц я заработал сумму по местным меркам неплохую — девяносто долларов, но сильно недостаточную для поездки в Москву. Оставалась возможность попросить денег у матери. Однако я чувствовал, что этой просьбой дам ей законный повод поворчать, что в доме аж два мужчины, а всё держится на её хрупких плечах, и таким образом подведу отца.
Ближе к двадцатым числам августа вопрос неожиданно решился сам собой: однажды днём, войдя в дом, я услышал, как надрывается телефон.
— Где тебя носит? — недовольно буркнула трубка голосом Ваничкина. — Второй раз звоню… Выходи, сейчас заеду.
Он приехал на своей чёрной «БМВ». И одет был во всё чёрное — чёрная рубашка, чёрные джинсы, чёрные туфли. По-видимому, Ромка хотел выглядеть внушительно, чтобы казаться старше своих лет, и это ему удавалось: за те полгода, что мы не виделись, он стал ещё шире в плечах, короткие рукава обтягивали
— Куда едем? — спросил я, устраиваясь рядом с ним.
— В больницу.
По дороге он ввёл меня в курс обстоятельств: мать Иветты срочно госпитализировали — непроходимость кишечника, нужна срочная операция. Ромка нашёл одного из лучших хирургов города — профессора Капельникова, который через месяц отчаливает в Канаду, у него все операции расписаны на три с половиной недели вперёд, но Ромка за определённое вознаграждение уговорил его прооперировать мать Иветты, и вот мы едем в первую городскую, чтобы узнать, как пройдёт операция. Контролировать ситуацию, короче.
Ромка говорил деловито-озабоченным тоном, сосредоточенно вглядываясь в полупустую дорогу, но было ясно, что он не договаривает: дело не только в операции, а кое в чём другом — спустя четыре года ему предстоит встретиться с Иветтой лицом к лицу. И от этой встречи, возможно, зависит всё дальнейшее. Справа мелькали верхушки деревьев — мы ехали по мосту, построенному несколько лет назад над долиной Роз, местом наших с Ромкой детских путешествий и приключений. Я подумал, как удивительно устроена жизнь, и какие мы уже стали взрослые, и, что если сейчас всё пройдёт, как надо, то мой отъезд очень логично совпадёт с началом нового этапа в жизни Ваничкина — этапа, где моя помощь (какой бы условной она ни была) Ромке уже не понадобится.
Пока же я видел свою функцию в том, чтобы подбодрить Ромку перед решающей встречей и внушить ему уверенность в успехе. Для этого у меня имелись подходящие слова.
— Всё будет хорошо, — пообещал я. — Вот увидишь.
Ваничкин неопределённо шевельнул бровями.
— А если она скажет: «Большое спасибо, но я тебя ненавижу»? — как бы невзначай спросил он.
— Не скажет! — я категорически мотнул головой. — Она же не дура, правильно? Когда это было? Сто лет назад! Тут целый СССР распался и вообще…
— А если всё-таки скажет?
— А если скажет… — я задумался. — Ну и ладно! Тогда ты ей скажешь: «Вот прекрасный способ отомстить — выходите за меня замуж!». А что? В самый раз!
Ваничкин довольно хмыкнул: фраза ему понравилась.
— Только бы операция прошла нормально, — озабоченно вздохнул он, паркуя машину на больничной стоянке, и поделился со мной ещё одной тревогой: непроходимость кишечника, оказывается, возникает из-за каких-то новообразований, а те, в свою очередь, могут быть как доброкачественными, так и недоброкачественными.
— Это рак, что ли? — поразился я. — И что тогда: надежды совсем нет?
Ромка ответил: он пока сам в этом ещё не разобрался, но паниковать рано — всё ещё, может, обойдётся.
Приёмные часы ещё не начались, но нам повезло: охранник у турникета куда-то отлучился, и мы беспрепятственно прошли на третий этаж. На небольшой площадке перед хирургическим отделением — одно окно, две кушетки — сейчас никого не было. Ромка уверенно открыл дверь и проник на запретную территорию. Но пробыл там недолго — ровно столько, чтобы узнать, что профессор Капельников проводит операцию. Оставалось ждать. Мы уселись на одну из двух кушеток.