Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
Шрифт:
— В знак покаяния прочтешь пять раз «Отче наш» и пять раз «Господи владыка»! И никогда больше не подсматривай за Евкой, ибо господь бог тебя накажет, и тогда при жизни ты ослепнешь на тот глаз, которым за ней подсматривал, а после смерти отправишься в ад! Ну ладно, беги!..
На следующей исповеди я снова зашептал ему на ухо про тот же самый грех. Патер Моесцик поскреб лысину и спросил:
— А разве ты мне об этом уже не говорил?
— Говорил, преподобный отец!
— Ну так не морочь мне голову!
А когда я и на третьей исповеди снова вспомнил голую Евку с заячьей губой, купавшуюся в бочке из-под капусты, и газду Кавулока, который влез в чулан и в потемках плел с Евкой нити зла, патер Моесцик рассердился и дал мне по шее. Вернее, защипнул пальцами волосы у меня на затылке
Такое наказание было очень болезненным, прибегал к нему и пан учитель. Впрочем, это случалось редко, потому что я ему нравился и он часто говорил, что жаль будет закапывать в землю мою головушку, а если меня никакая порча не возьмет, то из меня может выйти порядочный человек.
Предсказание это очень меня обрадовало, хотя позднее патер Книпс утверждал совсем обратное — после того, как к нему попал листочек со списком моих грехов. Я больше не хотел повторяться, как трижды повторялся, исповедуясь патеру Моесцику про Евку в бочке из-под капусты, и я стал записывать грехи на листочке и читал их перед решеткой исповедальни. А поскольку грехов у меня было совсем мало, то я боялся, как бы патер Моесцик, а потом патер Книпс не прогневались; вот я и выискивал и придумывал себе всевозможные грехи и записывал их. Грехи были мелкие и крупные. Смертные тоже попадались. Список их бывал довольно внушительным и богатым. Грехи я выискивал в газетах, в житиях святых и в кате хизисе. И когда добавлял к ним еще и свои, самый заядлый маловер в исповедальне не смог бы придраться. Эту бесчестную процедуру я стал проделывать перед патером Книпсом после того, как пан учитель выкинул меня из школы, а газда Кавулок прогнал с работы и я вернулся домой.
Исповедуя нас, патер Книпс дремал и смешно покачивался. Чтобы получить отпущение грехов, нужно было сильно, постучать в деревянную решетку исповедальни. Тогда патер Книпс встряхивался и спрашивал:
— Это все?
— Все, преподобный отец.
— А ты сокрушаешься о своих грехах?
— Ой-ой, еще как!
Он что-то бормотал по латыни и в свою очередь стучал — в знак того, что мне отпускаются грехи. И настоящие и те, что я придумал.
Количество моих грехов все возрастало, пока в конце концов я не хватил через край. Как-то я составил на листочке изрядный перечень своих грехов. На этот раз среди них оказались мешок дукатов, украденный мной у барона Бесса, и кружка сметаны, которую я стянул у экономки приходского ксендза; в моем списке значилось и прелюбодеяние, и даже кровосмесительство, и — мало того — убийство, да, я убил кочергой свою жену; а венцом всего было признание в величайшем грехе, какой когда-либо совершался на свете. Так вот: я наплевал в пиво пану органисту, когда он мне не заплатил за то, что я расставлял кегли у пана Булавы. Наплевал я на самом деле, тут уж я не солгал. Органист ничего не знал, потому что стоял ко мне спиной, а потом выпил пиво и еще похвалил его.
На беду патер Книпс проснулся примерно на половине перечня моих грехов. Так по крайней мере я сужу по тому, что потом произошло. Пока я говорил про мешок с дукатами — ничего. Пока я говорил про сметану и про то, как убил кочергой жену — грех этот я вычитал в газете, — тоже ничего. Прелюбодеяние прошло спокойно. Кровосмесительство — тоже. Однако когда я дошел до пива пана органиста, патер Книпс не выдержал. Выскочил из исповедальни и заорал:
— Ах ты, негодяй! Значит, ты наплевал в пиво! А может, ты и в мою кружку наплевал? Говори, мерзавец!..
Я ничего не сказал — попросту не успел. Не дожидаясь моего ответа, патер Книпс потащил меня за ухо в ризницу, схватил гасильник, стоявший в углу, и выпорол меня на славу! Подняв сутану, он зажал мою голову между своих колен и дубасил гасильником по заднице. Однако бил он меня недолго — я изловчился и уколол его булавкой в ногу. Патер Книпс вскрикнул и отпустил меня. И все это я проделывал из страха перед адом. И неведомо, как бы долго я боялся, если бы не карвинские шахтеры. Шли как-то они в дневную смену, только было еще рано, вот и разлеглись в придорожной тени, курили трубки, жевали табак, сплевывая сквозь зубы, гоготали, и один из них рассказывал что-то очень непристойное. Из того, что он говорил, я ничего не уразумел,
Никакого ада нет, и все тут. Впрочем, ад есть, но только он там, внизу, в шахте графа Лариша. А шахтерам в этом пекле так же скверно, как грешникам, осужденным на вечные муки. Штейгеры, мол, черти, а Люцифер — сам граф Лариш.
— Так вы говорите, пан шахтер, что ада нету? — спросил я с удивлением.
Шахтеры не ожидали такого вопроса. А больше всех был поражен тот, который уверял, что ада нет. Он был седоватый, худой, с глазами навыкате и кривым носом.
— Нет, сынок, нет! — сказал он мне. — А если и есть, так в нем будут жариться хозяева, дармоеды толстопузые вместе с графом Ларишем. И иезуиты тоже. Теперь ты знаешь, сынок?
— Знаю! — Его слова в самом деле убедили и воодушевили меня.
— Ну, тогда ты уже многое знаешь!
И с этой минуты я перестал бояться ада и больше не записывал на листочке свои грехи.
Однако все это было уже много времени спустя после того, как пан учитель прогнал меня из школы, а газда Кавулок — с работы. Может быть, до этого и не дошло бы, если бы не пес, который оказался сукой, и если бы не Евка с заячьей губой, которая пряла нити зла с газдой.
Печальная это история, но я все-таки ее расскажу.
Пан учитель, то есть пан рехтор, был человек как человек, ничего худого сказать о нем нельзя. Учил он нас таблице умножения, чтению, немножко физике и немножко всяким другим премудростям. Поскольку он когда-то был кадровым вахмистром в Kaiser-und-koniglichen Drago-nenregiment Nr. 4 in Debrecen [4] , то после увольнения из армии его назначили учителем в одноклассную школу в долине под Яворовом. Когда настроение у него бывало хорошее, он охотно рассказывал нам о битве под Кёниггрецем в 1866 году, где пруссаки поколотили австрийцев и пана вахмистра Франца Кондерли из драгунского полка номер 4, то есть пана учителя. А если случалось, что его в тот день какая-нибудь муха укусила, так он очень крепко бранился по-мадьярски. Пруссаков он ненавидел, а любил пчел, гуляш с красным перцем и вишневку. Иногда он рассказывал нам про Вену и про императора Франца Иосифа, но чаще всего про своих пчел.
4
Императорско-королевский драгунский полк номер 4 в Дебрецене (нем.).
Был он лысый, поэтому отпустил возле ушей длинные пряди редких волос и прилеплял их бриллиантином к лысине. В класс он приходил в длинной куртке табачного цвета с двумя карманами сзади. Из одного торчал кончик красного клетчатого платка, в другом он прятал табакерку с изображением светлейшего пана императора на крышке и с надписью «Viribus unitis» [5] . По его словам, это означало всего-навсего: «Давайте держаться вместе». Кроме того, он носил пеструю жилетку с красными стеклянными пуговицами. Время от времени пан рехтор доставал из кармана табакерку, стучал по крышке, набирая щепотку табаку, и чихал. Тогда мы всем классом кричали: «Zum Wohl sein [6] , пан рехтор!»
5
Общими силами (лат.).
6
Будьте здоровы (нем.).