Семь утерянных драхм
Шрифт:
Нашей работой было тачать ботинки для строительных батальонов. Не завидовали мы бедным стройбатовцам! Но и нам было не лучше.
На зоне, конечно, всякое бывало, всего там хватало — и грязи, и злобы, но настоящих подонков я встречал мало. Общение с зеками убедило меня, что величайшей бедой русского человека является пьянство. Истории прихожан нашего храма на зоне были все, как на подбор, однотипными: выпил однажды, перебрал чуток, накуролесил и проснулся в отделении с больной головой и отбитыми почками. А потом какой-нибудь сержант перечислял, что ты натворил, разъяснял, сколько за это светит…
Наш храм помогал зекам привести в порядок свои мысли,
Тюрьма губит лишь тех, кто считает себя невинно страдающим и «мотает срок» от звонка до звонка. Заключенные, понимающие, что они заслужили эти годы лишения свободы и получили по делам своим, не «мотают срок», а непрестанно укоряют себя за прошлое. И тогда к этим потерянным для общества людям нисходит Христос, Он приходит сквозь стены и колючую проволоку, наполняя узника духовным светом и радостью, вожделенной свободой в Самом Себе.
Один Бог знает, скольким людям религия помогла встать на ноги, сколько жизней спасла вера. Правда, в зону пришло много разных религий и толкований. Здесь проповедовали баптисты и пятидесятники, иеговисты и кришнаиты. Но до драк теологические споры доходили редко, да и за базаром здесь следили. В закрытом мужском сообществе все старались дружить друг с другом и не наживать врагов. Ты, например, знал, что должен этому кришнаиту пачку чая, а тот адвентист по кличке Чумак — занял у тебя на киоск, но пока не отдаёт, потому что его сестра не может правильно оформить почтовый перевод. Вначале ты здесь, на зоне, был мужиком, а уж потом приверженцем той или иной религии.
Я часто лежал в свободное время на нарах с книжкой в руках и думал, что будет со мной после того, как я выйду отсюда. Будущее не представлялось мне светлым. Многие из зеков обсуждали планы, обменивались адресами и телефонами, для того, чтобы словиться на воле и заняться преступным промыслом. Меня, как молодого и здорового пацана, также пытались привлечь, но я старался обходить людей с преступными наклонностями и не якшался с ворами и грабителями, больше находя себе место в среде мужиков. Раньше, до того, как попал за решётку, я считал себя крутым парнем, способным на многое. Пребывание в зоне разрушило иллюзии — я, конечно же, не был никаким крутым.
Я был одиночкой.
Читая религиозную литературу, я отдавал предпочтение книгам о монашестве. Особенно я любил литературу о пустынножительстве. «Лествица», Авва Дорофей и преподобный Исаак Сирин стали моими постоянными спутниками.
Как и многие зеки, загорелся я идеей — после отсидки пойти в какой-нибудь монастырь, замаливать грехи и, может быть, остаться в обители и принять монашество. Неофитская ревность по Бозе зажгла мне сердце любовью к молитве и тишине. Долгое время я проводил в храме. Даже адвентисты и кришнаиты нашего барака за глаза высмеивали меня и называли «столпником». Но я противостоял всем искушениям и «прощал своих гонителей» — так мне всё тогда представлялось. Сейчас я смотрю на тот период в своей жизни с теплотой. Я был в вере ребенком — наивным,
Выйдя на свободу, я решил поступить по евангельскому слову и покинуть всех, даже ближних, и идти к Богу. Я читал об одном отдалённом болотном монастырьке, куда и решил направить свои стопы. На руках был паспорт, справка об освобождении и немного денег на билет в одну сторону. И я сразу же подался в этот монастырёк. Игумен принял меня не очень одобрительно, узнав, что я только что из мест лишения свободы. Но зона не успела слепить меня под себя и не нанесла необратимых изменений в моей личности. Поэтому я был принят в трудники. Никому из родных я не говорил о своих планах, стараясь искоренить из своего сердца даже память о близких.
Мне пришлось обмануть игумена, сказав, что я круглый сирота. Я выполнял послушания хорошо, на богослужения старался не опаздывать. Поэтому я нормально вошёл в небольшое братство монастыря, и игумен, несмотря на мою судимость, надел на меня подрясник. Я уже привык жить в монастыре и думал, что останусь здесь навсегда. Но Бог решил иначе. Оказывается, мои бедные родители подали на меня в розыск. Моё письмо, в котором я просил их не искать меня, до дома не дошло. Мой паспорт был у благочинного, который зарегистрировал меня в местном паспортном столе.
Однажды игумен вызвал меня к себе и сказал, что в местное отделение милиции пришла бумага о том, что зарегистрированный по такому-то адресу гражданин находится в розыске. Лицо игумена было хмурым. Я попытался объяснить ему, что меня разыскивают не как преступника, а как без вести пропавшего, но игумен и слушать ничего не хотел. Разозлился он тогда шибко. Ему не нужны были проблемы с милицией, к тому же я обманул его, когда просился в монастырь, сказав, что я круглый сирота. Наверное, он заподозрил меня в дурных намерениях, раз я так долго скрывал от него правду, которая открылась не лучшим образом. Оправдания были неуместны. В общем, батюшка меня выгнал, и я поехал в Москву.
Нельзя сказать, что родители сильно обрадовались мне, — они почти смирились с тем, что я сгинул, и уже не ждали меня назад. Тем более, что хотели продать квартиру и уехать на Украину. Мое появление спутало им все карты, хотя, конечно, они любили меня как сына и предложили ехать с ними в Чернигов. Тогда я сказал, чтобы они не меняли своих планов, уезжали со спокойной совестью и не волновались обо мне, а я хочу поступить в какой-нибудь монастырь. Да хотя бы в тот же самый, где и был. Пойду, упаду в ноги игумену. Куда ж он денется? Примет меня назад. У меня был адрес тёти в Чернигове, я обещал написать родным, как только они переедут. Четыре письма в год их бы вполне устроили.
Так мы и договорились. Родители поехали на Украину, а я поступил в один северный монастырь. К сожалению или к счастью, это был другой монастырь. Так уж получилось, что я проспал на электричке нужную станцию и вышел на конечной. Это была станция Дно.
Где-то здесь на путях, как я потом узнал, стоял когда-то вагон, в котором Государь Император подписал отречение от престола. Здесь же и я переночевал в каком-то старом вагоне. У меня было ощущение дежавю, будто где-то я это уже видел. Только со мной был ещё кто-то. Какой-то несчастный бомж.