Семь утерянных драхм
Шрифт:
— А то что?! — не смутился детина, обнажив полусгнившие зубы. — Бить меня будешь?! Ну, ударь! — детина сделал два шага вперед, а я инстинктивно попятился назад. — Ну, ударь, давай, чё ты?!
Был момент, когда показалось, что у меня не остается выбора. Правда, и детина мог запросто намять мне бока…
— Отец Димитрий, да оставьте вы этого хряка! — весьма кстати подошел казначей Василий, возможно, предотвратив рукоприкладство детины или мое глубокое нравственное падение. — А ты, Соловей, лети-ка отсюда. Чего искушаешь?!
Детина по прозвищу Соловей неуверенно покачнулся, он явно уважал Василия больше,
— Иди — давай, — тон Василия был примиряющим. — Если погнал, значит, так надо. Смирись, брат!
Соловей презрительно сплюнул на землю. — Да пошли вы все! — затем развернулся и ушел прочь.
Василий с каким-то веселым любопытством посмотрел на меня. — Что у вас тут произошло-то, отец Димитрий?
— Да вот, искусил проходимец! — Я почувствовал, как мое лицо наливается стыдливым румянцем. В сердцах бросил на землю брусок, и начал остервенело отряхивать руки от грязи. — И вообще — надо запретить нищим просить милостыню на праздники. Гнать их всех в шею!
— Как это запретить? — удивился Василий. — При отце Илие…
В моем сердце вновь закипел гнев. — Кажется, я здесь настоятель! — Мой гнев перешел и на Василия. — Зачем переворачиваете мои слова?! Я не говорил, что запретить! Просто… пусть подходят прежде ко мне на благословение. Если я благословлю, пусть просит, мне лично не жалко. Прихожан жалко! А всяких алкашей, как этот ваш Соловей, надо поганой метлой гнать от храма, потому что… Потому что они не дают реально нуждающимся места на паперти. В наглую клянчат, вымогают и потом пьют-гуляют на эти деньги. Пригрелись что-то они у нас. Гоните их прочь!
— Хорошо-хорошо, — казначей быстро согласился со мной. — Я буду говорить нищим про ваше благословение. — Василий кашлянул в кулак…
Этим же вечером, при прочтении евангельских строк, в которых Спаситель обличал богатых, в мою душу проник страх.
Поначалу это были краткие приступы паники, мне казалось, что я скоро умру и попаду не в райские обители, а в ад. Я не мог погасить этот страх ничем, кроме напряженной внутренней молитвы, в которой я просил Бога простить меня и растопить ожесточенное сердце. Панические приступы страха ставились все сильней и продолжительней. Иной раз казалось, что я скоро сойду с ума. В эти страшные моменты я становился жалким трусом, который не хочет оставлять свою благополучную мещанскую жизнь и отправляться в неизвестную страну смерти.
Нищих, которых когда-то прогнал с паперти, я просто возненавидел. Мне казалось, что именно из-за них у меня и начались все эти проблемы. Так не могло продолжаться долго, и я решил, невзирая на стыд, прийти к отцу Илие и выложить все это на исповеди. Я пришел в его небольшую квартиру уже вечером. Верочка — духовная дочь батюшки, которая взяла на себя труд ухаживать за престарелым священником, смерила меня недовольным взглядом. Словно говорила: «Не знаете, что ли, что батюшка болеет, прежде чем придти, могли бы и позвонить». Я смущенно извинился, снял ботинки и проворно прошел в келью.
Отец Илия, несмотря на утомительные боли в грудине, принял меня ласково. Он слушал меня долго и не перебивал. Наконец, тяжело вздохнул и сказал:
— Ты должен простить всех этих неимущих, иначе не будет покоя твоей душе.
— Как?! — удивился я. — Это они — несчастные люди должны простить
— Ты должен простить их, — повторил отец Илия.
— Как, за что?! — вновь удивился я, не понимая духовника.
— А за что ты их ненавидишь? Неужели за то, что они такие бедные страдальцы? — Отец Илия пристально посмотрел на меня. — Отвечай честно, по правде. Ты ведь не любишь их, оттого и беспокоен?
Я немного помолчал. Затем поправил очки и строго ответил. — Да, не люблю.
— А за что?
— Во-первых, они пьют, пьют как скоты, теряя человеческий облик. Я имею в виду….
— Знаю, кого имеешь в виду. Продолжай. — Отец Илия закрыл глаза. Это значило только одно — батюшка молится.
— Ну, что ещё! Сколько ни давай им возможностей к исправлению: корми, одевай, обувай, — кончится всё очередным запоем. А вместо покаяния — лживые сопли или того хуже — проклятья и угрозы. — Я замолчал, виновато глядя на батюшку. В этот момент отец Илия открыл глаза и спросил:
— Что ещё?
— Что ещё? Ах, да! Они непрестанно клянчат денег, изворачиваются как змеи, стремясь выманить у меня что-нибудь. Хоть что-нибудь, ради спортивного интереса, наверное. — Я презрительно ухмыльнулся. — К примеру, купил недавно одному часы-будильник. Говорил, что на молитву не хочет просыпать. А он взял да и пропил их в тот же день, выменял на чекушку в ларьке. Потом нахально явился ко мне и попросил купить такие же. А эти, мол, украли. Эх, гопота подзаборная! — Я с грустью посмотрел на духовника. — Отец Илия, что же мне делать? Я действительно не люблю этих оборванцев. Они лгут, воруют, бездельничают…
Отец Илия мягко перебил меня:
— Вот за это все ты и должен их простить, а то не будет покоя твоей душе. Ты сказал, пьют? Не оттого ли тянутся к удовольствию сомнительному и вредному, что не знают радости чистой и светлой? Пожалей и прости их. Не оттого ли бездельничают, что не смогли найти себя, а если и нашли — никто не предлагает им достойной платы за труд их? Ты нашел себя, твой труд оплачивается на земле, Бог даст — воздастся тебе и на небе. Тебе не нужно заботиться о земном, — все необходимое у тебя есть. А они, занятые непрестанной борьбой за существование, не имеют ни времени, ни сил, чтобы заботиться о душе своей. Пожалей и прости их. Не оттого ли воруют, что не имеют ничего своего и уподобляются зверям лесным, которых только ноги кормят? Не оттого ли лгут, что правде ты не поверишь, а если поверишь, то не поймешь по жестокосердию своему? Приукрашивают они, чтобы хоть как-то смягчить твое злое и недоверчивое сердце. Пожалей и прости их…
Отец Илия прочитал надо мной разрешительную молитву и убрал епитрахиль. Я бы не очень-то верил услышанным словам, если бы прочел их в книге. Но огонь батюшкиной любви воспламенил и мое сердце. В душе что-то дрогнуло, и на глаза накатили слезы. Я улыбнулся:
— Спасибо, батюшка.
— Не за что, брат мой, — духовник по-отечески обнял меня. — Приходи ко мне, когда захочешь. Только не копи в себе разную муть.
Проникнувшись его добротой, я собрался было уходить утешенный. Но остановился у двери и спросил: — А как вы поступали обычно, если кто-нибудь докучал вам своими просьбами?