Семь жизней (сборник)

Прилепин Захар

Говорят, в детстве он был симпатяга, смешливый, шутливый, без переднего зуба – колоритный мальчуган. Но всё это давно закончилось: мальчуган стал сутулый, потерял ещё три зуба, нос ему кто-то скривил набок. Голос у Тохи был не по годам хриплый.

Занимался Тоха тем, что с утра искал, кому присесть на хвоста.

Казалось бы, все оставшиеся мужики в деревне давно всё пропили, работы не имел никто – однако на чекушку всё время находилась сотня, а то и полторы.

Тоха всегда оказывался рядом – и яблочко в кармане.

Отец у Тохи зашился,

но сына боялся и ругать его не смел. Мать с сестрою ездили работать в город – месяц там трудились, потом возвращались домой. С весны по сентябрь мать не работала совсем, жила дома – предполагалось, что они будут заниматься огородом или разводить кур, – но ничего этого не делали. Мать тоже попивала, но сил в ней было много, и она не спивалась – только, в непрестанном алкогольном задоре, орала на отца.

В доме всегда был на полную включен телевизор, и вот они орали вдвоём – диктор и мать, кто кого переорёт.

На самом деле, Тоха умел делать любую деревенскую работу: удить рыбу, сделать пацанве удочки с поплавками из подручных средств, знал грибные места, знал ягодные, умел косить, запрягать лошадь, мог бы сам засадить огород и собрать урожай – но не мужицкое это дело, ловко обходился с топором, за подмастерье у плотника или столяра сошёл бы. Кузнечной работы не знал – кузнец умер до его рождения; её теперь никто не знал в этих местах.

Но любую работу, которую делали при нём хотя бы раз, – помнил.

Тот самый дачник, дом которого они взломали, этой осенью покрывал крышу – вернее сказать, три гастарбайтера крыли – они всё перепутали, дорогущий материал уложили кверху ногами – так, чтоб любые осадки попадали непосредственно в дом: Тоха заметил, сначала матерился снизу – но те не знали русского языка, посему забрался наверх, показал, как надо.

Сосед хотел отблагодарить, но в этот раз Тоха денег не взял: одно дело, когда он сам приходит просить, а тут – от души получилось.

Потом азиаты ещё где-то напортачили, но Тоха этого уже не видел – Хромой рассказал, что одного из работников то ли выгнали, то ли он пошёл в город делать денежные переводы в свой чучмекистан.

– Чё, правда пешком?

– Ну, – сказал Хромой. – Кое-как спросил у меня: где, мол, город, куда идти. Я говорю: туда валяй.

Хромому было тридцать с чем-то лет, он забыл, сколько именно, и никакой разницы между собой и Тохой давно не чувствовал, память у него будто прогорела. Недавно Хромой поймал себя на мысли, что не помнит, как звали бабку, хотя бабка его растила.

«Бабка и бабка» – подумал, откуда помнить, если он её так и звал всегда: бабкой.

Всё собирался сходить на кладбище, проверить имя, место могилы вроде бы помнил ещё – там даже фотокарточка имелась: по фотокарточке должен был узнать, даже если могил вокруг накопали столько, что бабкина затерялась.

Но до кладбища был километр пути – в такую даль на хромой ноге без особого дела не пойдёшь. Надо будет – и так снесут.

– Прикинуться, что ли, жмуром, Тоха? Бабку навещу, – смеялся

Хромой. – Хотя, это… Обратно не потащат, придётся самому шкандыбать.

Тоха шуток не понимал.

Хромой служил в армии, и даже немножко воевал – хотя в это никто не верил, и сам он иногда думал, что видел войну со стороны, а не изнутри себя.

Служил он мотострелком, самый чудесный день случился, когда пригнали молодых, а у одного из них был здоровый, как рубанок, мобильный телефон – их в те годы не было вообще ни у кого. Молодой, наверное, мечтал мамке звонить прямо с верхней шконки: мамка, я служу! Службой дорожу!

Хромой – хотя он тогда ещё не хромал, а отлично бегал, – дал духу леща, и рубанок отобрал.

Иногда на рубанок звонила мамаша молодого, а один раз даже буйный папаша – и оба подолгу пытались Хромого напугать: мать орала как резаная, отец рычал, пока не охрип.

– Это… – сказал Хромой, – а сестры нет у вашего опёздыла? Сестру к телефону позовите теперь.

Потом Хромой угодил на локальную, хотя тоже страшную, войну и был в одном бою.

Бой проходил в городе, они брали штурмом укрепрайон – ну, как район – здание школы и два дзота.

Хромой смотрел на всё это как на игру – он не особенно напугался, и, более того, даже не отметил про себя: вот, не боюсь.

На то, что сержанта убили, Хромой посмотрел как на правило игры – так положено. Он вытянул сержанта за ногу – пока тянул, в него попало ещё три раза – закончился паренёк. Хромой забрал у сержанта две «эфки», два магазина и «дым».

Порылся в его карманах, ага, зажигалка «Зиппо», давно такую хотел.

Попросил пацанов прикрыть, «дымы» поджёг и разбросал, сторонкой добрался до тарахтящего во все стороны дзота и закинул внутрь две гранаты.

После двух «эфок» там все должны были подохнуть – но сунулся туда и получил очередью по ноге. Так стал Хромым.

Его обещали наградить, но позабыли.

Первые годы он ещё помнил про все эти события – но даже тогда не рассказывал, и отшучивался, что на войне был всего минут пятнадцать.

Некоторое время Хромой работал истопником в бане, но в прошлую зиму чуть баню не сжёг по пьяному делу, его погнали, и он теперь валялся дома. Стал худой и пахучий. С Тохой недавно взяли очередной дзот – сделали подкоп в подвал злой соседской бабки, и таскали оттуда картоху понемногу: не наглея, чтоб не заметила.

Вчера трёхлитровую банку малинового варенья принесли – вроде хотели самогонки нагнать, но разленились.

Тогда Тоха предложил вскрыть крайнего, в соседской деревне, дачника.

Получалось из его невнятной речи так, что раз он крышу ему поправил – значит, тот дачник Тохе должен.

Сосед сам хотел Тоху отблагодарить, а Тоха не взял. Сейчас Тохе надо – праздник, святое дело, – а соседа нет. Кто виноват, спрашивается?

Взять положенное ему, бубнил Тоха, справедливо, иначе дом давно бы затопило – с такой-то крышей, – а следом и заморозило, и всё бы перепортилось по-любому.