Семь жизней (сборник)
Шрифт:
На самом деле его звали Лёша, Алексей.
Не знаю, встречала ли его блондинка дома, но если нет, то вполне возможно, что я был последним человеком, которого он видел в жизни: пронёс немного на сетчатке глаза отпечаток незнакомого силуэта.
Я пожелал ему здравствовать, пожелания хватило на несколько часов.
Зачем всё это произошло? Зачем я шёл, а он навстречу? – и фонарь светил издалека.
Все новости тогда приходили ко мне быстро, потому что я работал в газете, был редактором огромного
Газета традиционно принадлежала восхитительным прощелыгам смутной этнической принадлежности – на тот момент, впрочем, казавшимся мне симпатичными ребятами.
Директора были мои, без малого, ровесники – но я, в отличие от них, вечно недоедал – так, что сбросил килограммов десять, а то и двенадцать после своей предыдущей работы, денег мне едва хватало недели на полторы после зарплаты – а у них прибыток тёк с перебором, они кормили себя отлично, намазывая свою жизнь как сливочное масло с мёдом – и всё это съедая, хохоча и сияя белками нерусских глаз.
Поэтому они выглядели взрослее меня: сытые люди всегда выглядят старше.
Явившись однажды, строго говоря – ниоткуда, в свою трёхэтажную редакцию, – там издавался ещё центнер всякой прочей галиматьи, – я быстро получил отдельный кабинет и, насколько это возможно, вошёл в доверие к этим, чёрт, управленцам.
Распространением разнокалиберных изданий и прочей механикой занимался тип по имени Алхаз – круглолицый, смешливый, обаятельный, без понтов.
Мы сошлись с ним на его дне рождения; на эти праздники в отдельном, за могучей железной дверью, кабинете зазывали только самых приближённых – и вдруг позвали меня.
Когда, через полчаса, после перекура у большого, настежь раскрытого окна все рассаживались на места, Алхаз уселся рядом со мной, чтобы дорассказать мне какую-то байку – в итоге остаток вечера мы с ним провели, заправляя столом, всеми этими неприступными бухгалтерами, глянцевыми, на шпильках, редакторами и точёными секретаршами – они у нас то пели, то произносили здравицы, то, потом, танцевали, на столе и даже немного под столом.
Всё, конечно, было в рамках приличий – хотя, смотря что вы понимаете под приличиями.
В тот вечер Алхаз стал серьёзен только на одну минуту – ему позвонил сын, я откуда-то уже знал, что мой директор недавно развёлся, – и со своим сыном он, стоя возле окна, говорил с той огромной внутренней, едва сдерживаемой радостью, которая не шла ни в какое сравнение с нашим предыдущим непрестанным, до слёз, хохотом.
Судя по разговору, сыну было лет шесть.
Долго ли, коротко ли, но весь этот трёхэтажный печатный пароход сначала дал крен, потом раскололся и утонул, самый главный директор сбежал, Алхаз же присоседился на другом пароходе, хотя, судя по всему, питаться стал проще, масла и мёда в рационе поубавилось: лоск сошёл с него.
Не помню, как мы встретились в другой раз, – чистый случай, – однако искренне обрадовались друг другу, – а пойдём,
А пойдём, говорю.
Никакой, понятно, дружбы между нами не водилось: мы ни разу и не разговаривали толком, но я люблю весёлых, без понтов людей, особенно неясного этнического окраса – к ним у меня особое любопытство, мне самому не очень понятное, да я и не пытаюсь себя понять, живу как есть.
Что ему было интересно во мне, я тем более не задумывался – а что, я лёгкий на подъём, улыбчивый парень с хорошей реакцией на жизнь и её шутки, – этого вполне достаточно, мне кажется.
Мы встретились как закадычные товарищи, обнялись, он заказал шашлыка, зелени, овощей, пили вроде бы коньяк, долго не пьянели, вообще так и не запьянели, разговаривал в основном он, было очень славно, словно бы мы и вправду раньше дружили.
Я не помню ни слова из того, что мы обсуждали тогда.
Там точно не было ни слова о женщинах, ни слова о президентах, ни слова о том пароходе, на котором мы работали вместе и который пропал вместе со всеми своими печатными полосами, типографской краской, бухгалтерией и внутренними телефонами – а ведь была целая жизнь, полыхали страсти, делились кресла, перетекали из пустое в порожнее миллионы.
О чём же мы говорили?
…решили встретиться в следующем месяце ещё раз: отчего бы и нет, это были отличные три часа, он заплатил за всё, и мне показалось, что с удовольствием.
Внешне Алхаз был совсем несимпатичным: не совсем правильной формы голова, кожа серая, мутноватые глаза с обвисшими, как у некоторых собак, веками, улыбался одной половиной рта – правда, часто, а потом ещё заразительно смеялся.
Люди с хорошим смехом встречаются редко. Вечно думаешь, что человек икает, или плачет, или сморкается – а нет: оказывается, это он радуется.
Я на Алхаза иногда любовался.
Встретились два человека, которым ничего друг от друга не нужно, и взахлёб разговаривают: забавно же.
Мы не увиделись через неделю, и через две не увиделись. Миновал год, а потом он вдруг позвонил.
Говорит: точно надо повстречаться, я не отстану, а то вообще никогда не увидимся, наверняка знаю, что именно сейчас пришло время, – и смеётся, – хотя всё равно голос каким-то невесёлым показался мне.
Давай, говорит, в пятницу?
Давай, говорю, в субботу.
В пятницу его арестовали.
Мне позвонила одна девушка, – хотя, если сосчитать, сколько лет прошло, то теперь уже, наверное, женщина в расцвете сил, – с того самого дня рождения, где мы с Алхазом веселились, и говорит: знаешь?
Она мне тоже никогда не звонила: я удивился, что за совпадения.
Выяснилось: она его друг. Именно что друг – это оказалось важным в той истории, начала которой я не знаю и узнавать в каких-то подробностях уже не стану.
Она говорит: надо как-то помочь ему, – я отвечаю: конечно, что можно сделать?