Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Шрифт:
— Нравится тебе Жан? — польщенная, спросила мать.
— А что? Нравится! Отличный парень! Интеллигентный — это факт!
— Мне тоже нравится, — сказала Анна. — Такой он из себя вежливый, и во всем у него манеры и всякая культурность. Знаешь, как он меня называет?
— Как?
— Мамаша, да еще и милая.
— Что тут такого особенного? — Николай с обидой взглянул на тещу. — Я тоже могу называть вас и мамашей, и милой, и любезной. Но я зову вас Анной Саввичной — это уважительно. Вообще обхождение, вежливость — вещи в житейском обиходе необходимые, без них нельзя, — рассудительно продолжал Николай. — И людей вежливых, культурных нынче много по причине возросшей образованности.
— У Жана все это имеется?
— А я о ком? О нем же! Говорят, у Максима тоже золотые руки. Но Жан, как известно, за токарным станком не стоит, грузовиком, к примеру, не управляет.! Его дело — ножницы и гребенка. Но руки у него — это же поразительно! И что такое красота, он понимает. — Николай облегченно вздохнул и продолжал: — Вчера я побывал у него в салоне и лично во всем убедился. Обхождение с клиентами на самом высоком уровне. Как раз при мне пришел подстричься сторож из Подгорненского птицекомплекса, да вы его знаете — дед Омельчук. Оброс волосами, как леший. Анна Саввична, вы бы видели, как Жан усадил этого лешего в кресло, как обернул простыней, как с ним разговаривал! Блеск! Старик даже малость смутился, известно, от непривычки. «Что это, сынок, так возле меня кружишься, как возле какого министра?» — «Папаша, вы для меня выше всякого министра, потому что вы — человек!» Я слушал и удивлялся, ведь правильные же слова! Именно человек! А как Жан работает ножницами и гребенкой! Загляденье! Виртуоз, честное слово! Старик Омельчук ушел от него не только обрадованный, а и помолодевший лет на десять… А взгляните для интереса на мою голову. Как стрижка?
— Коленька, да я же сразу все приметила. Так и подумала: «Жан сработал!»
— Стрижка эта называется «под ежик». «Раньше, — сказал мне Жан, — тебя подстригали неправильно, не соответственно конфигурации твоей головы. Между тем к твоей голове, к цвету золотистых, — заметьте: не сказал „рыжих“, а сказал „золотистых“, — волос как раз очень подходит „ежик“».
— Коля, а ведь и верно, подходит, — согласилась Анна. — Ты же теперь стал еще красивее, смотрю на тебя и радуюсь.
— От «ежика», говорит Жан, голова становится несколько побольше и поаккуратнее, а лоб открытым и высоким, — продолжал Николай. — Вежливо проводил меня до порога, руку пожал. «Теперь, говорит, можешь ходить без головного убора, ибо все, что нужно твоей голове в смысле ее вида, у нее имеется». Дома перед зеркалом стоял и рассматривал свою голову. Да, думаю, ничего не скажешь, Жан мастер своего дела! И Даше «ежик» понравился.
— Молодчина Жан, знает, что к чему, — заключила Анна, с какой-то особенной любовью взглянув на рыжий «ежик» Николая. — Верно, Коля, подметил, одно слово — мастер!
В это время «Запорожец» влетел не то в узкую лесную просеку, не то в тоннель, и сразу вокруг потемнело. Николай заулыбался. Оказывается, это были не просека и не тоннель, а по обе стороны неширокой дороги поднимались кряжистые тополя, их верхушки смыкались, подпирая небо, и выстроились они так тесно, что сквозь ветки и листья даже не пробивался солнечный луч. Николай проезжал здесь не впервые, знал, что эти могучие деревья издавна караулили въезд в Рогачевскую и что сразу же за ними начиналась главная улица, и все одно удивлялся.
— Что за чудо эти кубанские тополя! — Николай нарочно убавил бег машины. — Ничего подобного нигде я не видел. Вы знаете, я родом из Архангельска. Разумеется, там, на севере, есть свои прелести, сосна, ель тоже закрывают небо. Но чтобы вот таким зеленым шатром вставали тополя, этого там нет. Красота! Эти великаны
И вот «Запорожец» уже выскочил из тополей и покатился по просторной станичной улице. Николай сбавил скорость и, притормаживая, спросил:
— Анна Саввична, куда ехать к Степану?
— Погляди, вот его адресок.
Анна Саввична протянула Николаю лоскуток бумаги.
«Запорожец» пробежал по широкой, затравеневшей улице и остановился возле домика, указанного в адресе. Тут не было ни изгороди, ни ворот, и то, что когда-то называлось двором, поросло бурьяном. На отшибе, куда вела темневшая в бурьяне дорожка, стоял неказистый саманный домик с облезлыми стенами, с обвалившейся штукатуркой. К этому домику лепилась деревянная пристройка с одним оконцем. Узкие двери, ржавый замок на них, две ступеньки.
— Вот тут, видно, собственность не в почете, — сказал Николай. — Как говорится, ни кола ни двора!
Он помог Анне Саввичне перенести к дверям вещи и уехал, сказав, что часа через три заедет. Анна присела на проросшие пыреем ступеньки и удручающим взглядом посмотрела на висевший на дверях замок. «Неужели Степа и Тася живут в этой халупе?» — подумала она, и слезы навернулись у нее на глаза.
К Анне подошла серая дворняга, худая, с пустыми, оттянутыми сосками, с еще не вылинявшими на боках клоками грязной шерсти. Следом, путаясь короткими ножками в траве, плелся щенок такой же серой масти. Анна смотрела на собаку, вытирая платочком слезы. Собака присела на задние лапы, тоскливо смотрела на Анну, и ее мутные, с крапинками, глаза словно бы говорили: меня не бойся, я не злая, я даже лаять не умею…
— А! И Пальма уже тут как тут!
С улицы, по протоптанной дорожке, к Анне шла грузная женщина с авоськой в руке: она, наверное, возвращалась из магазина.
— Так и плутает по дворам со своим сынишкой, — говорила женщина, подойдя к Анне. — Уходи, уходи, Пальма, и тебя, и твоего сынка я уже кормила. Чего пришла еще? — Женщина обратилась к Анне: — Собака у нас общая, на три дома, и никому она не нужна. Ничего своего у нас нету, охранять нечего, так что Пальма, верите, дажеть разучилась гавкать. Смирная животина… А ты случаем не мамаша Степана Васильевича?
— Я и есть. Вот приехала к сыну, а его нету дома.
— Анна Саввична? А меня зовут тетей Надей. — Тетя Надя носком туфли отодвинула камень, взяла под ним ключ. — Зараз мы отопрем жилищу. Степан и Тася дома бывают только вечером, а ключ кладут сюда, под камень. Так что прошу, заходи!
— А как твое отчество?
— Афанасьевна.
— Надежда Афанасьевна, ты тут хозяйка? — спросила Анна, занеся вещи в комнату. — Дом-то твой?
— Хозяев нынче нету, — сказала тетя Надя. — Домишко, верно, мой, а хозяйка из меня плохая, просто никудышная. — Она заулыбалась, открыв щербатый рот. — Кругом, видите, все разгорожено. Мое, свое — никому не нужно.
— Как они тут, дети мои? — спросила Анна.
— Ничего, живут славно. — Тетя Надя тяжело вздохнула. — Свои дети, две дочки у меня, выросли, родную мать променяли на мужей и разлетелись, как птицы. Дажеть в гости редко приезжают. И я рада, что Степа и Тася поселились у меня, все ж таки с ними мне веселее. Степа такой славный, полюбила его, как сына родного, и Тася тоже славная. — Она покосилась на свою авоську. — Это я купила для соседки. Хворая она, ходить не может. Подсобляю харчишками. Вот я прожила свой век и замечаю: нынче сердца у людей помягчели. Не то что прежде… Анна Саввична, располагайся, как у себя дома, а я схожу к соседке и вернусь. И помогу тебе разыскать сына.