Семейная сага
Шрифт:
даже умершего воскресил, сказавши: "Не почил он, а заснул сном глубоким. Велю тебе, человек, встань и иди!"
И встал тот человек и пошел, ибо велика была в Пророке сила творить добро.
А до кого не спускалась милость Пророка, тот
прикасался сам к краю одежды его и исцелялся этим.
И вот остановились Пророк с учениками в доме одном на отдых и на ночлег, а в доме том проживали сестры
Лазаря, оживленного Пророком после смерти. Одна из них
— старшая, которую звали Марфой, тут же начала трапезу готовить для странников, а младшая, звали которую
Магдалина, подошла к Пророку и, разбив алавастровый
сосуд с миррой из нарда чистого,
его и отирая ноги его своими волосами. И дом наполнился благоуханием от мирра. Разомлел Пророк, прикрыл глаза, а Магдалина продолжала нежно втирать масла ему в ноги от пальцев до щиколоток, от щиколоток до колена, от колена и выше…
Пророк речи ласковые стал говорить Магдалине, а та,
сидя у ног его, ловила каждое его слово. Марфа же,
подошед, спросила Пророка:
— Пророк! Или тебе нужды нет, что сестра моя праздно внемлет словам твоим, а я одна забочусь об угощении
вам, странникам? Скажи ей, чтобы помогла она мне!
Ответил ей Пророк:
— Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, Магдалина же, сестра твоя, ублажает душу
мою. Не хлебом единым…
— Да и не тебе одному она ублажает и душу, и тело своими ласками… Да поди, едва ли не каждый Божий
день! Да и не кается никогда перед Богом…
Тут отвечает сестре Магдалина:
— А что мне каяться, ведь не ворованным — своим торгую. А коли Господь сотворил меня женщиной, то мне на роду написано с мужчиной быть. Не греховным содомством занимаюсь я, нечего меня и корить.
И сказал Пророк:
— Не тронь ее, Марфа. Искупила она грех свой добротой своей, отпускаю ей…
И сказала Марфа на то:
— А ты кто такой, коли грехи отпущаешь? Не тот ли
Богов сын, которого пришествия ждут все?
И ответил Пророк:
— Ты сказала, не я сказал…
И тут опять Магдалина не удержалась, добавила:
— А коли Господь хочет, чтобы продолжался род людской, который бы его прославлял да молился на
него, то благословить он должен сами грехи
детозачатия и деторождения. Без оных изойдет род человеческий до полного исчезновения, а то ли воля
Господня?..
Посмотрел на нее Пророк, поглаживая свою бороду, и сказал Магдалине, чтобы шла она с ним и с его учениками вместе, но держалась бы чуть в стороне, поскольку не
пристало женщине быть мужчинами окруженной у всех на виду.
Потрапезничал Пророк с учениками своими, и стал на ночь укладываться.
И прошла ночь, и настало утро. Пророк с учениками
встали и пошли. И Магдалина встала за ними и пошла,
скромно потупив очи долу.
И пошли они дальше ловить человеков в сети Божии. И Магдалина ходила с ними.
Михаил. 1928, 28 апреля
Вчера произошло страшное: у Кати умер папа… Она
прибежала к нам часов в шесть вечера, вся в слезах, неспособная произнести ни слова. Моя мама как-то сразу все поняла, обняла ее и стала успокаивать, говоря какие-то добрые, ничего не значащие слова и гладя ее по спине. Я конечно тоже сразу же понял, что произошло. Спазм перехватил мое горло, а глаза сами собой налились невольными глазами.
Я принес стакан холодной воды, Катя выпила его, стуча зубами по
Моя мама быстро распорядилась, приказав нам с Катей бежать к сестрам Елены Степановны — а было их четыре, все младшие — и сообщить им обо всем. Сама она пошла на квартиру Белых, чтобы быть с Еленой Степановной. Павла она послала за врачом, чтобы тот пришел засвидетельствовать смерть Арсения Николаевича.
Мы с Катей помчались по сестрам Елены Степановны.
Ближе всех жила Прасковья, тетя Пана. Она, как только
узнала о смерти Арсения Николаевича, запричитала по-бабьи, но очень делово собралась и почти бегом направилась к Белым. Потом мы нашли остальных сестер — Нюру, Клаву и Глашу. С последней, самой младшей из сестер, мы побежали вместе к Белым домой. Когда мы прибежали, все уже были в сборе, врач уже побывал. Моя мама и Прасковья, как самые старшие, занимались подготовкой похорон. Тело покойного уже обмыли, одели в самый хороший костюм.
С Еленой Степановной, по обе стороны от нее, сидели Нюра и Клава и как-то пытались ее утешить. Елена Степановна сидела отрешенная, с лицом без всякого выражения и только тихонько покачивала головой, будто поддакивая кому-то.
До Кати опять дошел ужас всего произошедшего: она беззвучно зарыдала и ткнулась лицом своим в мою грудь, обвив меня своими руками. Я обнял ее, гладил ее по плечам, по волосам. У меня самого готовы были вырваться рыдания, но я знал, что должен держаться.
Это странное ощущение чужой смерти… Кажется, что твое сопереживание даже чрезмерно: вроде бы умер чужой человек, ну, не такой уж чужой, но все же чей-то отец, а не твой. Но глядя на чужие страдания, сам начинаешь ощущать почти что свою вину: вот кто-то дорогой и близкий собравшимся людям умер, а ты живешь. Я знаю, что многих этот страх чужой смерти даже отдаляет от друзей и близких. Многие после чьей-то смерти боятся ходить в дом, где жил этот человек, навещать его близких: не знают, что сказать, как себя вести. Так проходят первые дни, недели… А потом, чувствуя, что что-то безвозвратно потеряно в отношениях, люди боятся переступить ими же самими созданный порог.
Я помню это по себе. Мой близкий друг и одноклассник, Вадим Опекунов, в доме которого я бывал и где меня всегда привечали, утонул в заволжских озерах, попав, как говорили, на холодный родник, отчего случился спазм сердца. Я был на похоронах, видел безутешную мать и сгорбленного от горя отца Вадима. Я побоялся подойти к ним с соболезнованием, которое казалось мне неуместным и даже безжалостным… И потом я не ходил к ним, боясь собой,
живым, напомнить им о погибшем сыне и снова всколыхнуть боль их утраты. Но однажды кто-то из друзей моих, посещавших изредка родителей Вадима, сказал мне, что они спрашивали про меня, почему я пропал и не показываюсь у них… Я смалодушничал и опять не пошел к ним. Так и жил я с чувством вины перед родителями Вадима и страха встречи с ними, пока не встретил однажды на улице отца Вадима, который позвал меня зайти к ним ненадолго.