Семейная сага
Шрифт:
Правда, однажды Сережа проснулся, наверное, сон страшный приснился, и прибежал ко мне, а Павел-то был как раз у меня. Хорошо, что он лежал у стенки, Сережка ничего не заметил, уткнулся в меня и тут же засопел, засопел и глубоко заснул. Отнесла я его обратно в его кроватку, но с Павлом уже больше ничего в эту ночь не получилось…
Но скоро все это кончится… Говорят, что самураев вот- вот вышибут из Монголии. Как мне быть дальше? Я так привыкла к этой жизни с Павлом…
Что же я наделала? Неужели не судьба мне жить так, как все живут? Все понимаю, что не так, что не по-людски… Но жизнь-то она одна! Что же так ее и жертвовать постоянно?
Елена Степановна. 1939, 5 сентября
Сегодня я была свидетельницей ужасного! Но все по
порядку, а то собьюсь. С утра Ксения пошла в школу, а Сережу Катя отвела в садик. Потом она вернулась и они с Павликом сели за стол заниматься, как всегда. Я взяла продовольственные карточки и пошла в каптерку отовариваться, да с полдороги вернулась — очки забыла. А за этими жуликами глаз да глаз нужен — чуть что и выстригут лишний купон.
Я вошла в нашу комнату, посмотрела на тумбочку около кровати, где обычно кладу очки, не нашла их там, а потом вспомнила, что вчера я на ночь сказки Сереже читала, наверное там и оставила. Я влетела в Катину комнату и застала там Катерину на кровати с Павлом, когда они… Нет, я это даже не могу вымолвить! Они моментально вскочили и разбежались, в спешке приводя себя в порядок. Я конечно, ничего не сказала Павлу, все же он не сын мне, а вот с Катериной имела долгую строгую беседу.
Она мне честно сказала, что "это" у них началось уже давно, еще в Ленинграде, что она так и не полюбила Михаила, а вот с Павлом ей очень хорошо. И Павел по-настоящему любит ее.
Я прямо растерялась и не знала, что даже сказать… Это же все ужасно! С одной стороны, мне Катерину жалко, а с другой, — это же полный разврат: спать с братом мужа! Я сказала ей, что презираю ее за это, за предательство Михаила, за совращение молодого еще Павла. Но ведь она моя дочь, ее не проклинать надо, а постараться как-то помочь… Да и что делать с Михаилом? Если он не знает и не догадывается об истине при всем его простодушии, может, лучше попытаться все свернуть и прекратить?
Катя вся в слезах умоляла меня ничего не говорить Мише. Обещала, что она поговорит с Павлом, что они попытаются прекратить свои ненормальные взаимоотношения.
Боже мой! Что же творится-то? Какой срам! Ведь все это происходит, когда Михаила нет дома — он на фронте, воюет с японцами на Халхин-Голе!
Что же мне делать? Покрывая Катерину, я становлюсь ее пособницей, а раскрыв все Мише, я только сломаю их семью! Может, положиться на волю Божью? Дай-то Бог, образумятся неразумные!
Павел. 1939, 5 сентября
Какой позор… Я не знаю, как мне теперь смотреть в
глаза этой святой женщине — Елене Степановне! Да и она избегает меня. Ну, что же я этого заслужил…
Нет, что-то не так! Катерина не права, думать только о себе нельзя. Я не имею права поступать так по отношению к Михаилу! Ведь он на фронте, воюет с японскими самураями, а я тут предаюсь черт знает чему с его женой!
Мне уже почти двадцать один. Я должен сам отвечать за свои поступки. Я должен сам решать, что делать. Может, пойти в военкомат и попроситься добровольцем в Монголию?
Михаил. 1939, 22
Лежу я в госпитале с контузией. Домой ничего не
пишу, чтобы не волновать зря домашних: ведь все обошлось!
А произошло вот что.
Вот уже больше месяца я был на фронте. Наши
"акустические эксперименты" оказались не такими успешными, как мы ожидали. Был я прикреплен к одному орудийному расчету со своей акустической установкой. И вот однажды японцы начали сильный артобстрел, видимо, перед атакой. Мне в таком случае было предписано сворачивать установку и ехать в штаб, но под таким шквальным огнем это было немыслимо. Так и оказалось, как мы ожидали: муравьиная масса врагов уже катилась на наши позиции. Наши дрогнули и начали отступать. Соседние расчеты замолчали, может, их поубивало, может, просто побежали, не знаю, некогда было интересоваться. Оставшись одни, мы продолжали огонь, даже ускорив темп стрельбы. Вдруг какая- то шальная пуля сразила командира расчета. Я остался единственным из комсостава — времени на раздумье не было,
и я принял командование, благо, что за этот месяц насмотрелся и многое уже понимал. Самураи были все ближе и ближе. Уже послышался их истошные вопли: "Банзай!" Тут упал и подносящий. Я бросился на его место и стал подавать снаряды. В это время со стороны наводящего разорвался снаряд и он аж взлетел в воздух, рухнув бездыханным. Меня, к счастью, загородило орудие, а то бы и меня постигла та же участь. Но в ушах загудело, видимо, взрывной волной и меня хорошо шибануло.
Сознаюсь, меня обуял страх, но рассудок подсказывал: бежать уже поздно, без защитного щита орудия меня изрешетят пулями… Я стал судорожно впихивать снаряды в орудие, закрывать замок и палил, палил по врагу, практически не целясь. Они были уже буквально в нескольких шагах, но почему-то вдруг дрогнули и побежали назад. Я продолжал стрелять им в след, как ненормальный. Я уже не чувствовал тяжести снарядов, потерял счет времени. И тут я пропал… Последнее, что я помню, это взлетавшую к небу землю…
Очнулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я, видимо, попытался сопротивляться, но услышал: "Браток, браток! Очнись! Это свои! Спасибо, что продержался! Без тебя не знаю, что и было бы!"
Ну, а потом госпиталь. Сегодня пришел командир артполка и сказал, что меня представили к медали "За отвагу". Я в ответ пошутил: "Да я просто струсил и не побежал, как все!" "Все бы так трусили!" — Ответил он мне и потрепал по плечу. Оказалось, что Вася, мой подносящий, был ранен в грудь и лежит в том же госпитале, а вот наводящий, погиб…
Ну, вот теперь и письмецо домой можно написать, хотя голова и не совсем еще хорошо варит…
Павел. 1939, 17 декабря
Сегодня пришла повестка из военкомата. Забирают в
армию, посылают воевать с белофиннами. Я даже рад. Может, когда вернусь, кончится это сумасшествие с Катей. Я уже извелся: и с ней очень хорошо, люблю я ее, и в то же
время Михаилу в глаза смотреть стыдно, а Елена Степановна меня, по-моему, просто презирает…