Семейный архив
Шрифт:
Отец Гиллеля Бермана, Хаим, тоже был кантонистом, николаевским солдатом, участником Севастопольской обороны. И ему так же, как Гиллелю Гердту, по существовавшим правилам разрешалось жить вне черты оседлости. Так они оказались в Астрахани...
По тем же правилам дети (внуки) николаевских солдат не платили за правоучение (обучение в Мариинской гимназии — женской—стоило 60 рублей в год, обучение в мужской гимназии — 50 рублей). Вера училась в Мариинке, Илья — в мужской гимназии. Он был порядочный хулиган, его дважды исключали из гимназии, матери пришлось даже поехать в Казань, к попечителю учебного округа — хлопотать о его восстановлении...
...Все, что связано было со старшим братом отца, дядей Ильей, для меня — да и не только для меня — окружалось непроницаемым облаком тайны. Я знал по рассказам отца, немногословным и потому особенно
Когда, кто рассказывал мне об этом? Не знаю. Воображение же неизменно возвращает меня к Астрахани, к просторному, в метлахских плитках балкону с узорчатыми чугунными перилами, с акацией, раскинувшей над ним свою пышную крону... Душными ночами наша семья ложилась спать на балконе, яркая луна заливала его густым, масляноструящимся светом, сквозь листву блестели застывшие в черных берегах воды канала, над которым стоял дом, в котором мы жили... И вот тут-то, в шепоте долго не засыпающих взрослых, слышались мне отрывочные, сквозь сон улавливаемые слова об эмире Бухарском, басмачах и — загранице...
Дело в том, объясняли мне, что теперь дядя Илья за границей служит атташе при каком-то нашем посольстве. Он и сейчас, улавливал я по разговорам, находится большей частью не у себя в Москве, а где-то там, далеко-далеко, и уже долгое время...
Слово «атташе» звучало для меня загадочно, в нем слышались мне шорох, шепот, тайна, и еще — оно походило на фиолетовую, сладко шуршащую бумагу, в которую были обернуты плитки шоколада, однажды присланные дядей Ильей — прямо, казалось мне, из-за границы. То были плитки, разбитые на маленькие квадратики, — шоколад не только в нашем доме был редкостью в те времена, а этот — к тому же — «заграничный»... Все эти три слова: атташе — шоколад — заграница — были одинаково завораживающи, фиолетовы на цвет, и потому облако тайны, в которое был окутан дядя Илья, тоже казалось мне фиолетовым, плотным и слабошуршащим...
Однажды, оказавшись в Москве проездом, на пару дней, мы с отцом побывали у него, в доме на улице Кирова, в огромной, так мне представилось, квартире, не подстать тем, к которым я привык, но не это поразило меня. У дяди Ильи был сын Андрей, старше меня лет на пять, пухлощекий, светлоглазый, аккуратно одетый мальчик, в гольфах, застегнутых под коленом. Он показал мне железную дорогу, бегающие по рельсам вагончики — я не мог от них оторваться... Дядя Илья, крупный, плечистый, с коротенькой щеточкой черных усиков над верхней губой, производил впечатление силы, уверенности, отец мой рядом с ним выглядел маленьким, хрупким, застенчиво-смущенным всем увиденным. Дядя Илья, расположась возле столика с поднимающейся крышкой, движением фокусника закладывал внутрь пластинку с изображением собаки, слушающей граммофон, после чего крышка закрывалась, а изнутри озорно неслось:
Марфуша все хлопочет,
Марфуша замуж хочет
И будет верная
Она жена...
И это было тоже удивительно... Самым же удивительным был самокат, на котором катался Андрей — с большими колесами, на толстых шинах и, главное, с педалькой, на нее надо было нажимать ногой и самокат катился сам собой... Я был счастлив, получив в подарок тоже самокат — правда, поменьше и без педальки, но — настоящий, о каком я и мечтать не мог. В Ливадии, где мы жили, на нем катался весь наш двор...
В июле 1987 года я получил письмо от незнакомого мне человека — в ответ на
Уважаемый Юрий Михайлович!
Сегодня утром получил и прочитал Ваше письмо и — поверите ли?— не мог от волнения сдержать слез! Действительно, удивительные бывают случайности. Совсем недавно прочитал в какой-то газете, кажется, в «Литературке» о безобразиях, творившихся в Казахстане. Там упоминалась Ваша фамилия в связи с расследованием злоупотреблений, и я еще сказал жене: «А вдруг это родственник того Герта?» Моя жена от меня слышала неоднократно историю Вашего дяди, она еще застала моего деда в живых и все происходящее и происходившее так же важно для нее, как и для меня.
О чем я более всего сожалею, так это о том, что не расспросил своего деда подробнее обо всем том, что касалось Ильи Гидеоновича, и он, возможно, унес с собой в могилу многое из того, чего я не знаю. Я прекрасно понимаю, как для Вас важна каждая деталь, и постараюсь воссоздать максимум того, что слышал и помню о Вашем дяде.
Моего деда арестовали 31 декабря 1938 года. Обвинение стандартное — контрреволюционный заговор. Последний год на воле он был секретарем парторганизации «Комсомольской правды», работал начальником отдела. Был депутатом Моссовета. Рекомендацию в партию в 1928 году ему дал А.Косырев. Дед был на том Пленуме ЦК ВЛКСМ, после которого Косарева забрали. Это, так сказать, внешние причины ареста. Был и донос. Человек, написавший его, до последних дней своей жизни, до 1975 года работал в «Правде». Но это уже другая история, я не хочу в нее углубляться.
Деда отвезли в Бутырскую тюрьму. Кроме него в камере находилось еще трое: беспартийный рабочий, малограмотный человек, который сказал деду: «Ну, тебя взяли — понятно, ты коммунист. А меня за что?» Был там геолог, который, не выдержав пыток, сознался в «преступной деятельности»: заявил, что расставлял теодолиты на Красной площади. Третьим был Илья Гидеонович Герт. Узнав поближе следователя, человека неумного и недалекого (об этом говорит хотя бы тот факт, что он принял на веру «байку» геолога, ибо понятия не имел о том, что такое теодолиты — вероятно, принял их за взрывное устройство), Герт решил не говорить с ним серьезно, а выдумал для себя следующую «леген ду»: он рассказал сюжет бывшего в то время весьма популярного на экранах Запада «боевика». Следователь, наверное, потирал от счастья руки: судя по материалам, следствия, Герт был неоднократно перевербован множеством разведок мира — этакая смесь Маты Хари с «Рембо» тридцатых годов. На суде же Герт решил рассказать все, как было па самом деле. Илья Гидеонович был откровенен с моим дедом: он объяснил ему, что находился много лет за границей с разведывательной миссией в разных странах как Запада, так и Востока. Был в Китае, в Японии, в ряде стран Западной Европы. За границей он был преуспевающим коммерсантом, в течение всех лет находился вне подозрений, участвовал во многих событиях международной жизни — в частности, в испанских событиях. Он находился в одной из западных стран, когда получил указание немедленно вернуться в Союз якобы для получения нового задания. Тут же по прибытии его арестовали... Илья Гидеонович был необыкновенно эрудированным человеком, в совершенстве владел китайским, японским и рядом европейских языков. Среди заключенных он снискал любовь и уважение уверенностью и спокойствием, подбадривал товарищей по несчастью, вселял в них веру и надежду. Он и судей поразил своим спокойствием и верой, умело защищал себя на процессе, убедительно доказал свою невиновность и решительно отмел все абсурдные обвинения, выдвигавшиеся в его адрес.
К сожалению, это не имело никакого значения в его судьбе — суд, естественно, был фикцией и не преследовал своей целью выяснение истины. Суд над Гертом состоялся до суда над моим дедом, Илью Гидеоновича вскоре после этого увезли и мой дед больше никогда ничего не слышал о нем, но память о нем пронес через всю жизнь, в том числе и через долгие годы ссылки — он был реабилитирован лишь в 1954 году. Говоря о Герте, он неизменно повторял: «Чудесный коммунист!» В его устах это всегда было оценкой высшей пробы. Дед знал, что Герт погиб. Он полагал, что его уничтожили практически сразу после заседания «тройки».