Семейный архив
Шрифт:
— А почему все-таки «каша»?..
— Мы тогда растянулись вдоль берега, не давали никому с крейсера слезать... Вот за это нас моряки и прозвали кашеедами... За то, что продали революцию... Только это неправда. И нам тоже досталось... Полк построили во дворе, с правого фланга отсчитали каждого десятого — и два шага вперед... В дисциплинарный батальон... Это наш ротный никого не тронул... А во многих ротах каждого десятого расстреляли... Какие уж там «кашееды»...
Но столкновения между пехотой и моряками не были редкостью. От нас и от них назначались патрули. Случались кровавые драки, особенно возле публичных домов. Через несколько месяцев службы и я попал в патруль. Мы должны были не только следить за порядком, а
Я любил патрулировать. Мне нравилось, что здесь все было ясно, понятно, каждый знал, зачем он пришел, знал, что должен заплатить полтинник, за это ему отдавалась женщина. В отличие от прочей жизни, здесь царила правда, пусть скверная, но правда, ничем не прикрашенная...
Прошло восемь месяцев службы. В это время стали набирать музыкальную команду. Староста музыкальной команды стремился зачислять в нее как можно больше евреев, считая их более способными к музыке. Когда я пришел к нему, он даже не спросил, играю ли я на чем-нибудь, он задал только один вопрос:
— Еврей?
— Еврей.
— Хорошо!
Слуха у меня никакого не было, тем не менее я выбрал флейту. Долго мне пришлось дуть в нее, чтобы выдуть хоть что-нибудь похожее на музыкальный звук. За два года я так и не стал настоящим музыкантом, но марши играл, и этого было довольно...
Отслужив армию, я приехал в Астрахань и поступил в типографию. Там я проработал год, когда брат предложил мне вместе с ним отравиться в море: принимать у ловцов рыбу, солить и, привезя в город, сдавать на промыслы. Вскоре я освоил рыбное дело. Между прочим, для этого требовалась изрядная смелость. Как-то раз осенью, когда уже все рыбницы были на приколе, я ушел в море. Шло «сало», то есть вода была покрыта кусками тонкого льда, как случается обычно перед ледоставом. Это меня не смутило... Но мы, набрав рыбу, стали вмерзать в лед. В подобных случаях в море возникают горы льда, состоящие из больших льдин, которые волны громоздят друг на друга. Иногда рыбницы, в общем-то легкие, беззащитные суденышки, подплывали к такой горе, чтобы она в какой-то мере защитила их от «сала», которое может, врезаясь в борта, продырявить их и потопить судно. Впрочем, ледяная глыба тоже опасна — она может развалиться, перевернуться, раздавить рыбницу. Поэтому рыбаки остерегаются стоять возле. Но нам ничего не оставалось, как рискнуть... Прошло два дня, на третий мимо проходил ледокол, он захватил нашу рыбницу.
В другой раз наше суденышко попало в шторм. Огромные валы так швыряли его из стороны в сторону, захлестывали водой с носа до кормы, что казалось — вот-вот — и нам капут. Была ранняя осень — пора жестоких бурь на Каспии... У шаланд вырывало рули, переворачивало не только лодки, но и баржи. Наш капитан, бывалый, знающий моряк — умылся, переоделся. «Надо готовиться...» — сказал он. Однако нам повезло: рыбницу нашу сорвало с якоря, принесло к берегу...
Я
Меня призвали. Мы были вместе с еще одним астраханцем. Нас отправили в Оренбург. Там построили в две шеренги — одну против другой.
— У кого сапоги — два шага вперед!
Потом выяснилось: из тех, кто в сапогах, формируют маршевые роты, а остальных, то есть нас, — в Бугуруслан. Мы провели там три месяца — ждали, пока сибирский корпус двинется на фронт, его должны были пополнить нами.
В это время пришло письмо из дома: мой приятель (он был в сапогах) уже в плену. Нас же направили в пополнение мортирному дивизиону.
Фронт. Мне запомнилось, как в первый же вечер, когда мы оказались на передовой, дивизионный приказал взводному послать людей захватить орудие, находившееся между нами и неприятелем. Ему, видно, хотелось получить медаль... Но приказ мы выполнили.
В течение года мы больше отступали, чем наступали.
Трудней всего были переходы по 40 — 50 верст. Сараи или какие-нибудь халупы для ночлега казались пределом комфорта. Что же до бани... В первый год все, вплоть до офицеров, обовшивели. На биваке в лесу разводили костер и дневальные жгли вшей на нашей одежде. слышалось щелканье — и огонь темнел, его словно чем-то черным застилало — столько их падало в костер.
Между нами и пехотой существовала разница: мы грузили напередок шинели, прочее снаряжение, порой сами садились — пехота нам, артиллеристам, завидовала. Но частенько зарядные ящики волокли мы на своих плечах, лошадей вытаскивали из грязи. Рубили лес, чтобы выстлать топкую дорогу...
Наш дивизионный был человеком не только жестоким, но и довольно невежественным в военном деле. Он плохо разбирался в карте и мы зачастую блудили, плутали, он не умел правильно выбрать маршрут. Даже когда можно было сделать привал, отдохнуть, он не давал на это больше часа. Помню, как-то раз мы отступали, все позади было в огне, там, в огне, оказались и тысячи коров — их неистовый рев был ужасен, он до сих пор звучит у меня в ушах...
А однажды при отступлении дивизионный, все перепутав, повел нас вперед, прямо в лапы к немцу. Хорошо еще, что с нами был казачий заслон:
— Куда, сукин сын, ведешь? В плен что ли?..
Только тогда мы повернули...
Помимо немцев для нас главным врагом были вши.
Когда мы располагались на отдых (иногда он длился до трех месяцев) и к нам с фронта подвозили раненых, по краям бинтов, как лента в палец шириной, ползали вши — незаметные, белые, как бинты.
Через два года наш корпус перебросили на австрийский фронт. Как раз в ту ночь, когда мы сюда прибыли, началось наступление. В топи болот полегло много пехоты. Часто можно было видеть утонувших, торчащих вверх ногами из трясины... Но наш артдивизион остался невредимым.
Как-то я стоял на посту возле денежного ящика. Солдат, охранявший его вместе со мной, попросил меня поменяться сменами. Я согласился. И вот с немецкого самолета бросили бомбу, она взорвалась и солдата ранило в ногу. Его взяли в госпиталь, находившийся в Варшаве. Я не мог себе этого простить: госпиталь — это счастье... Спустя месяц мы получили от раненого письмо, в нем говорилось, что там не жизнь, а благодать божья... А еще через месяц стало известно, что немецкая эскадрилья этот госпиталь разбомбила и сожгла...
Наступил четвертый год войны. И тут произошли события, пере
вернувшие жизнь каждого из нас, жизнь всей России...
В начале марта семнадцатого года стало известно, что Николай Второй отрекся от престола.
Армия отнеслась к этому известию с радостью.
У нас объявили общее построение. Была выстроена масса войск, подразделенная на войсковые части.
Выступили офицеры, разъясняя политическое положение. Речь шла о Временном правительстве, о Керенском и т.д.