Семейный архив
Шрифт:
23 января. Если вы полагаете, будто я верю, что водевиль будет написан, то вы ошибаетесь. «Видите ли, — как говорит Воронель, — маловато материала. К тому же необходима острая интрига. А какая интрига в скучной школьной жизни?..» Он прав. Но мысль о сатирической пьесе не оставляет меня...
29 января. «Период изучения женских характеров» вступает в фазу активных действий. Олег Тягунов вызвался наладить контакты с ученицами Ленинской школы. Речь идет о трех девушках, которые подходили поздравить меня с успехом «Дяди Сэма». Одна из них — Аня Павловская, комсорг десятого класса, в прошлом секретарь школьной комсомольской организации. Вторая — Галя Макашова, она из Москвы, первый год в нашем городе, по словам Олега, много читает, увлекается физикой и математикой. Третья девушка Лия
И вот мы отправляемся на встречу, которая должна решить быть или не быть... Мы — это Воронель и я, два Шекспира, которые должны писать, Гришка — наш Роберт Кин, Олег — наш Вергилий. Мороз жмет под тридцать, пар, вырываясь из наших ртов, тут же превращается в белое облачко и оно инеем садится на наши брови, ресницы, воротники. Порядком промерзнув, добираемся до двухэтажного деревянного дома на берегу Кутума, поднимаемся на второй этаж, нам открывает Аня Павловская. Она в синем платье с белым кружевным воротничком, что придает ей несколько торжественный вид. У нее мягкие материнские глаза. Я слишком долго тру ноги в передней о матерчатый половичок. Гришка говорит: «Смотри, дырку сделаешь», Аня: «Ничего, я другой принесу», — и всем становится смешно и легко, будто мы знакомы сто лет.
В большой комнате, немного тесноватой от старой громоздкой мебели, за столом, вполоборота к нам, сидит Галина Макашова, склонясь над тетрадкой и каким-то учебником. На ней обычная школьная форма, валенки, мы для нее как бы не существуем. Она с досадой захлопывает учебник, я замечаю заглавие: «Сборник конкурсных задач для поступления в МГУ». Чтобы как-то нарушить молчание, спрашиваю: «Готовитесь к экзаменам? Уже?» — «Готовимся, ведь мы не гении...» Ну-ну...
Лия Коротянская сидит в уголке, скромно поджав губы. Она худая, стройная, высокая, у нее большие выпуклые глаза, тонкие длинные руки, «музыкальные» пальцы... Мы сидим, не зная, с чего начать. Воронель пробует объяснить, получается слишком нудно, запутанно. «Вольтер, — говорю я, — писал, что пьеса без любви — что жаркое без горчицы... Мы собираем материалы для сатирической пьесы о школе, о мещанстве, но нам нужно знать, как — не в книгах прошлого века, не в романах Тургенева, а сейчас — влюбляются, ухаживают, признаются в любви... И т.д. Мы хотим, чтобы вы помогли, поделились опытом, которого у нас не хватает».
Все это я выговариваю прямо, сухо, по-деловому, и что же?.. «Вы пришли, чтобы говорить нам пошлости?» — спрашивает Галина. Выручает Воронель, за ним Гришка: «Пошлость — это когда притворяются, чтоб было «красиво», а мы хотим правды, о которой не говорят, не пишут — не принято, потому что неприятно... Ваша школа — образцово-показательная, а чем живут ваши девочки? Что читают помимо программы? Политика их интересует? Как они относятся к доктрине Трумена? Читают ли Эренбурга? Что думают о теории относительности? Как проводят вечера — играют во «флирт», танцуют, мальчики кормят своих «ципочек» винегретом, за что те разрешают проводить их домой?.. И все это — когда во Франции бастуют докеры, в Греции ловят и расстреливают последних партизан, в Америке линчуют негров?..» В ответ было молчание, робкие возражения, но их не стало, когда мы заговорили о неравноправном положении женщины, о том, что ей с ранних лет внушается, что она — «предмет» для радости, украшения, наслаждения, и она это принимает, не чувствуя, что это унижает, уничтожает ее личность...
Мне показалось, в конце разговора на нас посматривали уже не столько растерянно, сколько испуганно. Условились, что когда для нас будет готов «материал», нам позвонят и мы придем. Но что-то мало надежды на их звонок.
3 февраля. Наши нимфы молчат.
5 февраля. Никаких звонков.
8 февраля. Наконец-то!..
Мы пришли к Павловской и заняли стратегические позиции. Однако за этим последовало драматическое молчание. Никто из нимф не решался начать первой. Шекспир номер 1 глубокомысленно безмолвствовал. Шекспир номер 2 раскачивался в шезлонге и молол чепуху, чтобы разрядить атмосферу. Наконец нимфа с материнским взглядом начала инвективу, которой предстояло быть начертанной на скрижалях истории. В социалистическом обществе XX века были вскрыты рабовладельческие тенденции. Шекспиры ерзали
15 февраля. В пятницу с удивившим нас всех успехом ставили «Дядю Сэма» в областной библиотеке.
Вчера Аня Павловская достала для нас билеты на вечер в Ленинскую. Поразило само здание — внутри. Я восхищался архитектурой всю торжественную часть, состоявшую из речей о пользе физкультуры и спорта, за ними следовало выступление физкультурниц, потом балет. Поразительно: в школе — и такой балет! И пластика, и балеринная легкость, без всяких скидок!..
Но главное, ради чего мы здесь очутились, было «изучение женских характеров»... Начались танцы. Мы стоим у стены и ругаем Воронеля: он обещал «футуристическими» методами приводить к нам для детального опроса «персонажей», а оказался такой же тряпкой, как и мы. Но вот подошли «наши героини», как называет их Воронель. После недолгого разговора Галя и я обособляемся. Проклятая радиола гремит, заглушая Галины слова, треть слов я не слышу...
— Я давно хотела с тобой поговорить.... — Видно, это тот момент, о котором рассказывал нам Олег Тягунов: ей хочется вдруг много говорить, критиковать, выпалить вдруг все то, о чем думает, о чем предпочитает молчать...
В Москве, рассказывает она, все по-другому: люди говорят, мыслят (или, по крайней мере, учатся мыслить), она часто бывала на литературных встречах с писателями, кинорежиссерами, артистами. Здесь — не то. В классе — человек пять «думающих», а остальные... К «дружбе» относятся с ехидством и завистью, страшно боясь, чтобы что-нибудь о «предосудительном поведении» не дошло до классрука. Очень страшатся «высших сфер», давящих на комсомольскую организацию, уничтожающих любые начала инициативы, активности. Все молчат и боятся «свое суждение иметь». Она как-то резко выступила — и в результате: «Воображает! Рисуется!..»
— Когда вы заговорили о женской эмансипации, я поняла, как все это далеко от нас. В нашей школе даже не задумывались над этим вопросом.
— Но, — говорю я, — ведь то и странно и страшно, что именно в вашей среде не возникает протест против пошлых взглядов на женщину...
— В том-то и дело...
В общем, сэры, вы узнаете меня: я глуп и очень огнеопасен. И мне уже хочется писать стихи...
Не знаю, будет ли пьеса, а стихи будут!
17 февраля. Вчера в газетах опубликовано постановление ЦК ВКП/б/ об опере «Великая дружба» Мурадели. На меня это произвело гнетущее впечатление. Выходит, мы бесплодны, поразительно бесплодны. Шостакович и Прокофьев ругаемы. ЦК смаху рубит: берите классику, учитесь у классиков, музыку — народу, потому — назад!
Мне кажется, это постановление мало что даст. ЦК ли разрешит связанные с музыкой проблемы? Поможет ли преодолеть кризис в музыке? Или, может быть, никакого кризиса нет? А был период «утробного» развития, в течение которого музыка настолько обогатилась и изощрилась в смысле содержания и формы («формализм»!), что получила возможность развиваться в самой себе, согласно собственным законам (как логическое развитие математики). И, наконец, обогащенная и могучая, она вернется к людям...
Сегодня были у нимф. Галя азартно кричала о бессмыслии теоретических рассуждений об «эмансипации», нужно что-то делать... Очень хорошо это волнение, крики о том, что «нужно что-то делать» — и вслед за этим: «Пусть каждый из вас наставляет на путь истины свою знакомую...» Я думаю, еще 2-3 такие «творческие встречи» — и мы разойдемся...
Однако я полностью поддержал Галю, а потом прочитал свой фельетон «Божественная комедия», в которой изображены и Шекспиры, и Роберт Кин, и все три нимфы... Я произвел полнейший ажиотаж. Никто не ожидал от меня такого трюка. Сначала все недоуменно переглядывались, потом удрученно молчали, потом принялись безудержно хохотать...
21 февраля. Сегодня был вечер в школе. Сегодня я ощутил, что Галя—это что-то замечательное, великолепное. На вечере была Кузнецова, она и ее подруга (по словам Кузнецовой, прогрессивно настроенная девушка) — хорошие, умные и т.д., но они говорят: «Самое порочное в нашем поколении? Гм... Невежливое отношение к старшим. Что?.. По-вашему не так?.. Ну, знаете ли...» Короче, хорошо учись, слушайся папу и маму, люби Пушкина...