Семейный архив
Шрифт:
— Не помните... Но есть сведения, что вам никто не разрешал, вы сами все устроили... Протащили этот доклад с его антисоветскими взглядами — вопреки райкому, горкому, в частности запрету, который наложил на него товарищ Кусов...
— Это не так... Он разрешил, поддержал нас...
— А ваш подпольный журнал? Кому вы показывали его?
— Журнал мы никому не показывали... В нем не было ничего антисоветского... Мы спорили с защитниками мещанских взглядов, спорили по поводу создания советской оперетты...
— Значит, вы отрицаете существование антисоветской нелегальной
— Да, отрицаю. Ничего такого не было...
— Кто возглавлял вашу организацию?
— Мы трое — Воронель, Горжалцан и я, и еще две девушки из Ленинской школы, но они не играли активной роли...
— Вы имеете в виду Павловскую и Макашову?
— Они нам немного помогали, но вся инициатива исходила от нас.
— От кого именно?
— От меня. Я написал пьесу-пародию «Дядя Сэм», написал доклад «Вонзай самокритику» и хотел написать сатирическую пьесу о школьной жизни...
— Кто вами руководил?
— Никто нами не руководил, мы все делали сами...
Капитан задумался, потупился, вздохнул.
— Ну, а что вас объединяло? Всех троих?
— Как — что? Марксистско-ленинские взгляды на жизнь, на человека...
— А еще?
— Нас объединяло мировоззрение.. И, конечно, то, что мы учились в одной школе, в одном классе...
—А еще?
— Больше ничего.
— Ничего?
— Разумеется.
Капитан смотрел на меня как бы со стороны и издалека, наклонив на бок голову и сузив недоверчивые, подозрительные глаза.
—А национальность?
— Национальность?
— Да, это вас не сближало?.. Герт, Воронель, Горжалцан... Почему-то вы были одной национальности?..
Я думал, что я ослышался. МГБ — государственное учреждение, это не На-Костылях со своей оравой, которая поджидала меня под раскидистой чинарой... Как же можно...
— Национальность для нас не имела никакого значения.
— Никакого... Вы уверены?
— Абсолютно.
Я передаю здесь только схему хорошо мне запомнившегося допроса. Вероятно, мои ответы были не столь прямолинейны, не столь категоричны — ведь передо мною сидел капитан госбезопасности, я находился в помещении МГБ, мне(нам) приписывалось создание антисоветской подпольной организации, издание нелегального журнала. Выйду ли я отсюда когда-нибудь? Тем более — в семье у нас — враги народа... И Шурка солгал мне, умолчав о том, что с ним было... Хотя и до сих пор мне как-то не верилось в это...
Тем не менее глубокой ночью меня отпустили, назначив продолжение допроса на другое утро. Я шел домой — и не верил себе. Не верил тому, что случилось. Не верил тому, что полчаса назад сидел перед капитаном.... Не верил тому, что напоследок мне было предложено расписаться под каждым листом протокола(все мои ответы изложены в нем были каким-то и моим, и совершенно не моим языком), потом подписать коротенькую, в ладонь, анкетку — о неразглашении всего, здесь услышанного, происходившего...
Беспокоило меня и то, как дома переживают мое
Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила «эмка», к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я... Так что во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности...
На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же... В соседних кабинетах находились остальные участники нашей «организации», за исключением Гриши Горжалцана — его вызвали через несколько дней, последним.
Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились — я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.
Мне известно, что за действия, подобные нашим, судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали «еретические» взгляды на окружающую действительность... Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный режим.
Наше «дело» завершилось неожиданно мягко: Воронелю, исходя из его «прошлого», вместо аттестата зрелости выдали справку о том, что он «прослушал курс» за среднюю школу, и лишили золотой медали, меня лишили серебра и я получил строгий выговор с ужасающей формулировкой в свое комсомольское дело. Но главное заключалось не в этом.
В МГБ возникла мысль, тут же поддержанная имевшими касательство к нам организациями: по городу следовало провести так называемые «активы» с разоблачением и осуждением наших «действий». Один такой «актив» мне запомнился навсегда, перевернув мое представление о правде, справедливости, чести...
Происходил он у нас в школе. Зал был набит до предела. Были люди из горкома, райкома комсомола, партийных органов. Мы, трое, сидели впереди, на «скамье подсудимых». Самым потрясающим было то, что вчерашние наши друзья, сторонники, единомышленники выступали с горячими обличениями — мы выглядели в них идейными врагами, очернителями, пособниками... не помню, кого. Вчера они говорили одно, сегодня прямо противоположное. И это было страшно...
Вот как описывает эту ситуацию Александр Воронель в названной выше книге: «Для моего развития была особенно важна не столько фатальность заключительного возвращения в КГБ, сколько та поразительная легкость, с которой нам удалось возмутить и поднять борьбу за идейность и «истинно советский» революционный антиформалистический дух чуть ли не всю молодежь города, и легкость меньшая, с которой эта молодежь спустя месяц разоблачала, клеймила и проклинала нас....» При этом многие ребята, заклеймив нас, присаживались рядом в зале и шептали: «Не дрейфь! Что поделаешь так надо! Может, вас еще не выгонят....»