Семейный архив
Шрифт:
Самое главное: вчера допечатали на машинке журнал. Успех иметь будет, конечно, только я не доволен: и плохо, и мало, всего 18 страниц.
Позавчера долго сидела Галя. Говорили о Низами, о политике, о «Русском вопросе» Симонова, о Хачатуряне. Потом пришли Гришка, Шурка, сидели, переписывали журнал.
Вчера была городская школьная олимпиада, мы выступали на ней с «Дядей Сэмом», неплохо. Фотографировали одну сцену для «Волги».
30 марта. День рождения отца.
31 марта. Мы с Шуркой сочинили серию писем от имени неких девиц и «вьюношей», возмущенных нашим докладом, опубликовали в журнале эти письма и ответы на них. Мистификация удалась блестяще. Забержинский читал письма и восхищался: «Какая умная девушка!..»
3 апреля. Тридцатого марта Погост показал номер нашего журнала директору школы. На другой день тот вызывает меня к себе в кабинет;
— Что это за журнал?.. Я тебя накажу!.. Завтра же все экземпляр — на мой стол!..
Я вышел, на ходу читая «рецензию» Ивана Митрофановича, нашего литератора, на номер журнала. И потом весь урок геометрии вспоминал все ругательства, которые когда-нибудь слышал, и за их недостатком изобретал новые. Он пишет, что мы сами говорим о пошлости, чтобы специально говорить пошлости, и что оперетта, разрешаемая правительством, не есть неполезная вещь, и что подобные журналы могут издаваться только с разрешения Обллита, и т.д. Гениальная, неуязвимая тупость, которую безнадежно пытаться пробить. Ни одного аргумента, ни одной мысли!
Мы впятером решили проводить тактику обструкции по отношению к директору и распространять насколько можно журнал.
Однако на следующий день Витковский и Макаров, девятиклассники, наша «молодая смена», вдруг становятся ренегатами и заявляют:
— Мы против журнала... Слишком резко... Никого не убедите, только разозлите...
«Олл-райт», — говорим мы втроем и доказываем, что резкость журнала на 70 процентов ниже, что одного доклада мало, чтобы раскачать «филатовщину», никто не станет слушать медоточивые речи: резкость гарантирует внимание, содержание — понимание,..
Вечером переписываем один экземпляр журнала /несколько хотим утаить от директора/, и Гришка относит директору журнал. Как ни странно, тот настроен мягко, говорит: «Исправьте и можете пускать»... Что с ним случилось?.. Но наши градусы повышаются, все впятером вопим, радуемся и составляем, сойдясь у меня, планы на воскресенье: собрать 30 человек из разных школ у Гришки, прочесть журнал и т.д. В общем — устроить Вальпургивую ночь! Олл-райт!
Сегодня приходила Галя. Вчера у нее в классе несколько часов спорили о журнале. Сегодня должно было состояться обсуждение в классе у Ани, но, кажется, все ушли — в знак протеста. Значит — в цель. Значит — прямой наводкой. Их школа решила выпустить свой журнал нам в ответ. Это будет интересно!
Сегодня спорили с Шоминым. Он понял письмо-пародию на свои слова о 20 правилах для учащихся, «золотом сердце учителя» и прочие славословия нашим «Филатовым». Но спорить с ним надоело. Только теперь понимаю, на какой твердой, здоровой почве — наши взгляды!
В классе развернулось движение против нас. Но какое? Каждый, кроме Кортикова, за, но все — трусы, ведь пошлость — не новость и не требует храбрости...
Итак, у меня долго сидела Галина. Вероятно, в классе она несколько изолирована, кое-кто называет ее «белой вороной». После школы она едет в Ленинград. Шурка тоже. И Аня, и я. Вернее — хотим ехать. И рады тому, что будем вместе, и тихо мечтаем, что университет нужно будет поднять, развернуть ту же борьбу в новых формах и масштабах. И пускай это станет лишь прологом к дальнейшему...
10 апреля. Несколько дней назад Аня вдруг сообщила, что в райкоме — или обкоме комсомола, не помню, крайне враждебно настроены по отношению к нашему «фронту», и грозят, и — мало того! — за мной и за Шуркой следят... Разумеется, всех нас это известие
18 апреля. Среди недели приходила Галина. У нас кто-то сидел, тетя Муся хворает, мы ушли в степь, вдогонку нам несколько мальчишек матом выразили удивление нашему преступному хождению вдвоем. Болтали о разном — о немецкой военной идеологии, поэзии Алигер, лирике. По ее словам, дома положение мало благоприятное для радужных надежд. Деньги... «К чему приводишь ты сердца людские, заветный голод к золоту...» В общем — паршиво. Идиллическая картинка о Ленуниверситете — стиль Феокрита.
В пятницу, пользуясь тем, что директор на время уехал, Макаров собрал человек 40 из четырех-пяти школ города и провел что-то вроде гришкиных суббот.
20 апреля. Вчера не мог высидеть дома. Мчусь в библиотеку, сижу за Радищевым, оглядывая всех входящих, наконец — она! Я высиживаю еще 15 минут, но смысл строчек до меня не доходит. Я подхожу — как хорошо, что рядом свободный стул! — и сажусь. Бросаю один-два взгляда на ее никнущую над физикой голову — и успокаиваюсь. Проходит полчаса, пора сдавать книги — библиотека закрывается. Мы выходим. Несколько кварталов нам по пути. Она спрашивает:
— Ты торопишься?
— Нет. А ты?
— Тоже. Только давай свернем.
«О гордый дух, и ты склонился в прах!» Я могу с Воронелем идти всюду, а с ней — нет! Она боится пошлых разговоров. Как глупо. Причем вдвойне: раньше Трумен станет коммунистом, чем эти разговоры будут иметь под собой почву. И потом — ведь как хорошо делать открыто, не стыдясь, не боясь — все, что хочешь, чувствуя, что ты делаешь именно то, что тебе хочется...
Мы идем к крепости, сворачиваем, пересекаем трамвайное кольцо и выходим на Стрелку. И вот — огни Волги, никогда не надоедающий, негромкий плеск воды, бесконечность воды и неба, и ты сам растворяешься, погружаешься в это — единое, слитное, нерасчленимое...
Она чем-то раздражена, ей хочется чем-то уколоть мое самолюбие, но я решил держаться на оптимистических позициях — и когда речь идет о будущем, и когда мы говорим о современной литературе... В одиннадцать расходимся. Луна отчаянно лунит. Я трезв, как после стакана нарзана.
1 мая. Вчера вечером читал Ибсена и писал стихи. Вдруг влажны весенним ветром после суши влетает Галина. Прямо со спортивно эстафеты. Глаза горят. Волосы растрепаны. От нее так и ароматится озоном, свежестью, чем-то молодым, сильным, красивым. Сбивчиво рассказывает об эстафете. Они — ленинцы — первые. Успех. А мне обидно. Я только что вникал в тончайшие мысли Ибсена, искал звучные рифмы... Я мрачнею, молчу, зубы сведены, как судорогой, не разжать.
Она спешит в школу, на вечер, за который отвечает их класс. Выходим вместе. Она спрашивает: «Ты на вечер пойдешь?» — и, получив отрицание, умолкает. «Обиделась», — отмечаю я и молчу, молчу и смотрю в сторону...
Потом я долго брожу по улицам, такое настроение, что хочется плакать, по-детски тря кулаком слезы. Потом пытаюсь переломить настроение, рассуждаю сам с собой о политике, революциях, к 12 часам я уже все блестяще отрепетировал — как и о чем стану говорить, лишь бы встретить ее, выходящую из школы. Я долго хожу поблизости и жду, жду. Наконец — голоса. Идут Гришка, Воронель, Аня, Галина... Я иду за ними, приотстав метров на пятнадцать, иду с полчаса. Потом, у трамвайного кольца, Галина отделяется от остальных и уходит домой. Я догоняю ее и сходу начинаю болтать и смешить. Я веду себя, как величайший эгоист: видимо, разговаривать «для меня» ей уже надоело, да и вообще она устала — она делает со мной небольшой круг на несколько улиц, только тогда я говорю «пора» — и она сознается, что и вправду очень устала. Когда я проводил — с ее разрешения, понятно! — Галину до ее дома, она вдруг спросила: