Семейный архив
Шрифт:
В июле я получил письмо от Николая Ровенского, заведующего русской редакцией в Казгослитиздате:
«Здравствуй, Юрий! Кое-что ты, видимо, знаешь о судьбе своего романа. Заместитель Джандильдина (зав. идеологическим отделом ЦК КПК) А.Шманов прочитал журнальный вариант романа и нашел его интересным, не в пример т. Изотову, который увидел в нем только дрянь и халтуру. Никогда я не испытывал такой ярости и обиды за себя и ровесников, как в тот день. Человек я мало почитающий начальство, наорал, ушел и больше с ним не разговариваю, как, впрочем, и все другие. В том, что Изотов ничего не понимает, суди по этим вот фактам: он три месяца задерживал сборник Олжаса Сулейменова «Солнечные ночи» и сразу разрешил
Вокруг романа сейчас много разговоров, мобилизуется лучшая часть общественного мнения, редколлегия «Простора» обратилась в ЦК с просьбой снять с твоей книги несправедливый ярлык. В августе состоится пленум СП по русской литературе, ты, конечно, будешь приглашен. Потерпи еще немножко и не думай, что «все расхищено, предано, продано». А когда выйдет книга, мы выпьем с тобой по бокалу томатного соку. Если ты себя считаешь неудачником, то мне обычно везло. Везло с Олжасом. Надеюсь, что и с твоей книгой повезет. Это становится сейчас для меня делом совести. Привет. Н.Ровенский.
23/VII-62»
Через несколько дней пришло письмо от Алексея Брагина, с которым связывали нас личные (через Караганду и т.д.) отношения, но никак не взгляды мировоззренческого порядка. Он писал:
«Дорогой Юра! Поздравлять рано, но ободрить в самый раз! Сегодня воскресенье — 9 июня. Полчаса назад мне позвонил Шманов. Сегодня он закончил читать Ваш роман.
Шманов сказал мне, что будет бороться за него. Он — Ваш ровесник — сказал, что еще ничего подобного о десятиклассниках, о молодых людях не читал. Говорил о Вас как о философски образованном человеке.
Книга, по словам Шманова, будет восстановлена в издательском плане. Конечно, еще впереди новые тернии, но поймите, что Шманов на голову выше Изотова не только по служебной лестнице, но и по интеллекту, а в силу своего служебного положения слов на ветер бросать не имеет права. Молодец Ану арбек! И если у меня после звонка так хорошо на душе, как же должны Вы себя чувствовать!
Обнимаю Вас А. Брагин
Для справки: я все пишу Вам — Шманов, Шманов. А Вы и не знаете, может, его. Он заместитель Джандильдина, зам. зав. идеологическим отделом по новой структуре. В его ведении — искусство, литература. В подчинении Изотов и другие. Он кончил МГУ по философскому факультету. Маленький ростом, быстрый, живой, удивительно наделен чувством юмора. Когда я просил его читать Ваш роман, все улыбался и спрашивал:
— Не увлекаетесь?
— Слава богу, увлекаюсь! — надо было бы тогда сказать мне ему.
Еще в конце зимы 1963 развернулась кампания против так называемых «абстракционистов», которая вскоре превратилась в разгром всей молодой оппозиционной литературы. Газеты злобствовали, заставляя вспоминать о «волне всенародного гнева», накрывшую несколько лет назад Пастернака. Теперь они обрушились на Евтушенко, Вознесенского, Аксенова, а заодно и на «Новый мир», Виктора Некрасова, Эренбурга... И все это — стоило Никите Сергеевичу, подать команду, махнуть платком!.. В Караганде трещали тридцатиградусные морозы, бесилась метель. Поэт-пьянчужка, заехавший в «шахтерскую столицу» из Алма-Аты подкалымить, с пафосом распинался в «Социалистической Караганде» по поводу«некоего Авербуха», в чьи стихах «процветает абстрактный гуманизм», который
И все-таки жизнь не стояла на месте. В августе того же года в Гаграх Никита Сергеевич слушал, как Твардовский за вечерним чаем читает написанную десять лет назад поэму «Теркин на том свете» и, должно быть, помирал с хохоту, а вместе с ним и Шолохов, и Федин, и Леонов, и Полевой, и многочисленные иностранные литераторы, приглашенные на дачу к Хрущеву в тот день... Поэму напечатали в «Известиях». Посветлело и у нас в Казахстане. В Союзе писателей произошли перемены, коснулись они и «Простора», где главным редактором был назначен Иван Петрович Шухов. С его приходом в журнале наступила новая эра..
Нежданно-негаданно в комсомольской газете «Ленинская смена» только что назначенный главным редактором отчаянный сорвиголова Юрий Зенюк напечатал — в десяти номерах — самый рискованный кусок из моего романа — о встрече героя со следователем в погонах МГБ...
Через некоторое время Зенюк приехал в Караганду, я отправился к нему в гостиницу. Было сумрачное осеннее утро, номер на четыре-пять человек, еще не успевших после ночного сна привести себя в порядок... Я спросил, кто — Юрий Зенюк, назвал себя... Через пару секунд, еще не сказав друг другу ни слова, мы обнялись и расцеловались. «Ну, что, не открутили вам из-за меня голову?» — было первое, о чем спросил я. «Да ведь это не так-то легко сделать!» — рассмеялся Зенюк, худой, с тонким и узким, каким-то подчеркнуто интеллигентным лицом, и похлопал себя по длинной, на редкость крепкой, жилистой шее.
День был воскресный, мы поехали к нам домой, сели за стол — и закончили разговор к часу ночи. Мы будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать, что произошло за это время с каждым из нас...
Потом я часто думал о том, что в ту пору соединяло людей, столь разных по характеру, положению, пережитому опыту... Вероятно те, кто жаждал обновления, кто взвалил на свои плечи ношу ответственности и долга — перед расстрелянными, замученными, сгнившими в лагерях отцами, перед историей, перед своими посапывающими в кроватках потомками, — все они шли на любой риск, напирали голой грудью на штыки демагогии, пытались штурмовать бастионы из окаменевшего, расписанного цитатами дерьма, и любая брешь в неприступной, на века и тысячелетия («тысячелетний рейх!») воздвигнутой сталинистами крепости соединяла, удесятеряла усилия... Оттого-то, наверное, «я» каждого так легко, так органично входило в общее «мы». Тут не было «моей победы», «моего поражения»: и победа, и поражения — «наши», для тех, кто соединялся в «мы», не имели значения ни возраст, ни, разумеется, пресловутый пятый пункт...
После Зенюка наступило знакомство с Ануарбеком Шмановым. К нему привел меня Николай Ровенский. Шманов нас встретил внизу, вестибюле, ядовито пошутил насчет порядков, заведенных «еще при культе личности», словно испытывая неловкость за милиционера у входа, за специальные пропуска... И повел, стремительно шагая вверх по лестнице, а в кабинете, где и письменный стол, и приставленные к нему столики были завалены горой то раскрытых посредине, то щетинящихся закладками книг, он не сидел ни минуты, расхаживал вперевалочку, двигал стулья, добывал откуда-то из груды книг нужную тут же обращался к другой...
Он говорил, посмеивался, цитировал то Гегеля, то Канта (потом я узнал, что Кант был его коньком, пристрастием со студенческих лет), то Плеханова, то Луначарского, и все к месту, и тонко, и остро... Но я, слушая и тоже ответно подшучивая, смотрел на широкое, добродушное, но не без хитрецы лицо Шманова и думал, что в руках этого человека — судьба романа, моя судьба.
— Не думайте, что все зависит от меня, — умехнулся он, прощаясь.— Но если бы мне пришлось рискнуть своим креслом.... Что ж, партийный работник должен быть готов ко всему!