Семейный архив
Шрифт:
И еще более пророческую «Балладу о прибавочной стоимости» — про то, как «я научность марксистскую пестовал, даже точками в строчках не брезговал»... Но вдруг умирает богатая «тетка в Фингалии», которая завещает «землю и фабрику не супругу, засранцу и бабнику», а ему, который «почти что зам» — отныне «родной мой племянник Володечка пусть владеет всем тем на здоровьечко!..» Не напоминает ли стремительная трансформация героя этой «Баллады» не менее стремительное преображение недавних комс- и партайгеноссе из марксистов в российских капиталистов-олигархов?..
И конечно же пел он одну из коронных своих песен — нравственный урок для каждого, кто ее слушал:
Вот
Вот как просто попасть в первачи!
Вот как просто попасть в палачи —
Промолчи, промолчи, промолчи!..
Потом, после Галича, мы с Аней добрались до своего микрорайона, но так не хотелось забираться к себе, в крупнопанельную коробку с совмещенным санузлом... И мы отправились в расположенный поблизости старый, заброшенный сад, принадлежавший раньше пригородному совхозу. Был конец апреля, стояла глубокая ночь — шел не то второй, не то третий час, огромная, в полнеба луна тянула к себе словно магнитом, белые лепестки цветущих яблонь блестели, как осыпанные фольгой. Светился воздух, светились деревья, светилась земля. И от горьких, едких, яростных песен Галича в душе возникало, как ни странно, не чувство уныния и тоски, нет—наоборот, казалось, что мы, на своем «островке Свободы» — не одни, и что, вопреки фактам и разуму, крепче, долговечней бронзовых памятников — живая человеческая плоть, яблоневые лепестки, слова и звуки...
Однако для меня одним из главных впечатлений этого вечера был могендовид... На другой день я позвонил Галичу в гостиницу и попросил разрешения прийти.
— Приходите, — сказал Галич. — И если можно, захватите свой «Лабиринт»...
Должен заметить, что к тому времени Александр Аркадьевич, будучи в Алма-Ате, уже прочитал «Кто, если не ты?..» и горячо его одобрил.
...Он еще лежал в кровати, когда я пришел к нему в номер. В комнате царил раскардаш, окно было распахнуто в жаркий алмаатинский полдень. Галич прикрылся простыней, оставив открытой грудь, заросшую черными курчавыми волосами, на ней по-прежнему лежал свисавший с шеи отлитый из металла могендовид. С него я и начал разговор, пододвинув стул к изголовью кровати:
— Александр Аркадьевич, почему вы носите могендовид?
Галич холодно прищурился в ответ на мой прокурорский вопрос:
— Почему вы об этом спрашиваете? Ведь вы, кажется, еврей?..
— Да, — подтвердил я, — еврей... Но быть евреем — не значит обязательно носить могендовид... — Я достал из своего дипломата роман «Лабиринт», он был написан несколько лет назад и Бог знает, когда и где будет напечатан.
Увидев рукопись, ходившую в Алма-Ате по рукам, Галич смягчился.
— Видите ли, для меня могендовид — это знак причастности к судьбам тех, кто страдал в варшавском гетто, погибал в Освенциме и Треблинке... Могендовид — это память о них... И о том, что я мог быть, должен был быть с ними... Пепел Клааса, как говорится... Только не пепел Клааса, а могендовид стучит в мое сердце...
Он внимательно посмотрел на меня карими, слегка выпуклыми глазами:
— У нас ведь многие считают, что евреем быть стыдно... И невыгодно... Это мешает жизни, карьере... Мешает быть — там, наверху...
Галич ткнул пальцем в потолок и указал на стоявшую в углу гитару, которую я тут же ему подал. Он присел, оперся спиной о спинку кровати, прокашлялся и негромким, хрипловатым голосом пропел:
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не бывать
Как ни плачьте вы, не стенайте —
Не сидеть вам ни в синоде, ни в сенате...
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
А ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам лехаим,
А таскаться на допрос с вертухаем...
Если ж будешь торговать ты елеем,
Можешь стать вполне полезным евреем
Называться разрешат Россинантом
И украсят лапсердак аксельбантом...
Я заговорил об Израиле, об уезжающих на свою «историческую родину»...
— Спохватились... — усмехнулся Галич. — Спохватились через две тысячи лет... Что до меня, то я никуда не уеду. Моя родина — здесь. Я считаю, что евреем можно быть в любой стране...
— Кроме фашистской...
— Мы должны сделать все, чтобы очистить нашу страну от остатков фашизма...
— Вы думаете, это возможно?..
— Возможно, если каждый сделает все, что в силах...
Мне стало как-то легче после его слов. Мы думали одинаково... Я рассказал Галичу о своем теперешнем замысле. В «Комсомолке» был опубликован фельетон о том, как одна девочка послала в редакцию газеты письмо о якобы совершенном ею героическом поступке — и ей поверили в газете, в школе... В голове у меня раскручивался сюжет ядовито-сатирической повести, суть которой заключалась в том, что в людях, окружающих самозванку-лжегероиню, живет жажда некоего «культа личности»... Только девочку я намеревался заменить мальчиком... Галич мгновенно ухватил многообразные возможности такого сюжета, но, по его мнению, женский характер заключал в себе куда больше оттенков, порывов, неожиданных импульсов...
После того, как Галич уехал в Москву, я, приняв его совет, засел за повесть, а он через некоторое время с надежной оказией вернул мне «Лабиринт» с небольшим письмецом:
«Юра, дорогой!
Извините, что так долго задержал рукопись. Читал не только я с семейством, но и некоторые соседи.
Всем очень нравится, а мне особенно! Это не просто хорошо — это очень важно, по самому главному счету и о самом главном — о борьбе за души поколения. Лишний раз убедился в том, что надо бы Вам подумать о театре — драматизм целого ряда сцен просто великолепен! Замечаний почти нет — и по языку это лучше первой части — м. б. следовало бы чуть сократить гуляния Клима.
Верю, что это все-таки пробьется и уж во всяком случае останется!
И, по известному выражению О. Генри, суечусь, как однорукий обойщик в крапивной лихорадке. Куча мелких досад — впрочем, вполне ожиданных.
Очень надеюсь, что осенью мы увидимся.
Привет Вашему семейству и всем друзьям.
Обнимаю Вас —
Ваш Александр Галич.»