Семейный архив
Шрифт:
Нет, он не хотел уезжать, но его выжили... Выжили...
Как же странно мне было, мой отчий дом,
Когда Некто с пустым лицом
Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том
Я не сыном был, а жильцом...
Галич сделался эмигрантом в 1974 году. Родившись в 1918-м году, он прожил в России 56 лет — по сути, всю жизнь... Париж, Париж... Я видел кинопленку: Галич в Париже. У него было скучное, потерянное лицо, в руках — гитара, перед ним — пустые скамьи на открытом парижском воздухе,
Что ж, это показалось мне вполне естественным. Он существовал прежде в той системе координат, где были ГУЛАГ, ЦК, КГБ, секретари обкомов, горкомов, райкомов, и если облака плыли по небу, то в сторону Абакана или Магадана, а про тум-балалайку пелось только для «избранной» аудитории, где не было стукачей и сексотов... Там, в этой системе координат, он был нужен, он был необходим, как глоток чистого воздуха — глоток свободы — после душной, наполненной вонью комнаты... А что — Париж?.. Кому он здесь нужен?..
Здесь...
А там?..
Он пел о России, об Отчизне своих отцов и дедов, пел о своей Родине:
Не зови вызволять тебя из огня,
Не зови разделить беду,
Не зови меня!
Не зови меня!
Не зови —
Я и так приду!
Его не позвали.
Он был не нужен — ни здесь, ни там.
Ибо, как написано на его памятнике, «Блажен и изгнан за правду», Виктор Некрасов... Мне помнились Киев, Крещатик, 21 августа, манная каша, транзистор, Би-би-си, войска, выполняющие свой «интернациональный долг»... Теперь он тоже был в Париже, эмигрантом Виктор Платонович Некрасов, и он писал:
«Мы хоронили Сашу Галича. Неожиданная, нелепая смерть, в которую как-то и поверить было трудно. Он лежал на полу, большой, грузный, а над ним его убийца — сияющий никелем «Грундиг» — именно о таком он мечтал, большом, ультрастерео, с бархатным звуком... Хоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. И в этом было то же что-то непонятное, несуразное. Не в Москве, где его знали, любили, слушали, собравшись у друзей, не в России, поющей его песни везде — в глухой тайге, на Курилах, в знатных домах, в общежитиях в тюрьмах и лагерях, — а здесь, в Париже, на тихом кладбище Сент Женевьев-де-Буа...»
«От фактов — к обобщению...» — так называлась первая и последняя книжка Ефима Иосифовича Ландау... Но об этом после, потом... А началось все с того, что вечером у нас зазвонил телефон и в трубке послышался голос Жовтиса:
— Хотелось бы, чтобы вы приехали... К нам... Когда?.. Сейчас...
Просьба была необычной. А главное — необычным был голос всегда такой живой, напористый, звонкий, а тут — какой-то растерянный, тусклый... Мы с Аней тут же оделись и отправились к Жовтисам.
Нас многое связывало. Их дом был едва ли не первым, куда был приглашен, когда только еще подумывал о том, чтобы перебраться в Алма-Ату. Мне запомнилось, как поблизости от хибарки, где тогда они жили, я заметил у входа в продмаг необыкновенно красивую женщину, стройную, с высоко вскинутой головой... Вскоре я увидел ее в комнате, где сидели мы с Александром Лазаревичем — оказалось, это его жена, Галина Евгеньевна... Тем временем Жовтис рассказывал мне, как в 1949
Нас сотни тысяч, жизни не жалея,
Прошли бои, достойные легенд,
Чтоб после слышать: «Это кто — евреи?..
Они в тылу сражались за Ташкент!»
Приятель сообщил об этом главному редактору газеты, в которой работал, и вскоре в газете появилась статья «Буржуазные космополиты на университетской кафедре», в ней поминался и молодой преподаватель Жовтис. Спустя несколько дней там же была напечатана статья «Выше идейность на идеологическом фронте!», где изобличалось антисоветское подполье во главе с Юрием Домбровским, а Жовтис фигурировал как распространитель националистических стихов. Под первой статьей стояли три подписи, среди них — подпись приятеля-журналиста... Что же до второй статьи, то здесь его подписи не было, но Жовтис, прогуливаясь по благоухающим парковым аллеям, читал стихи Алигер только одному человеку... После названной публикации Юрий Домбровский был арестован (уже в третий раз) и отправлен в лагерь, Жовтис тоже дожидался ареста, но отделался по тем временам не слишком крупными неприятностями...
Случилось это примерно в те годы, когда в Астрахани раскручивалась наша школьная история... Но сблизило нас не только это. Галина Евгеньевна, врач-педиатр, лечила нашу Маринку, мы часто встречали — семьями — новый год, у Жовтисов был, что называется, «открытый дом», здесь можно было встретить и Домбровского, и Галича, и поэта и переводчика Толю Сендыка, и многих еще из того же круга... И вот теперь...
В большой комнате, гостиной (теперь Жовтисы жили в кооперативной квартире), в углу счастливо улыбался старый казах, сотворенный из дерева скульптором Иткиндом, в аквариуме важно пошевеливали хвостами золотые рыбки, в клетке суетились любимые Александром Лазаревичем хомячки, но все в доме было перевернуто вверх дном, на стеллажах книги не стояли, как положено, а громоздились стопками, шкафы были распахнуты, ящики у комода выдвинуты, белье, пластинки, рукописи — все перемешалось, всюду царил раскардаш.
— У вас был обыск?
— Да... Искали Солженицына, пленки с записями Галича...
Обыск...
И это — после XX, после XXII съездов, с их обличениями-разоблачениями...
Мы были поражены.
Хотя — с чего бы?.. У Жовтисов собирались, произносили крамольные речи... Отсюда уносили разного рода самиздат... Здесь пел Галич... Мало того, что Александр Лазаревич организовал его выступление в университете — он писал-переписывал его песни, раздавал их друзьям и знакомым, а те в свой черед переписывали, размножали эти пленки...
Что до Александра Лазаревича и Галины Евгеньевны, то они оба держались великолепно. Мы сидели на кухне, вдали от телефона, который, понятное дело, прослушивался, пили чай с клубничным, домашней варки, вареньем, и обсуждали ситуацию. Кегебешники унесли галичевские пленки — чуть ли не целый чемодан записей, на больших бабинах, которые тогда крутились на магнитофоне «Днепр 11». Дальше начнутся допросы — как, почему, для чего... Кому передавали... А за распространение антисоветской литературы... Короче — что делать, как себя вести? И, между прочим, кто донес?..