Семирамида. Золотая чаша

Ишков Михаил Никитич

Купец сделал понимающее лицо, хотя так и не уразумел, что бы значили эти слова.

Он засмеялся.

— Мальчика?

— Нет, мальчиками я тоже не питаюсь. Я голоден и хочу вина. У тебя есть вино, купец?

— Отличное вино! Какое замечательное вино!.. – засуетился сириец.

Сарсехим, знавший, с кем имеет дело, зловеще поинтересовался.

— Где моя одежда, купец?

— На тебе то, что было с тобой, уважаемый.

— Нет, купец, со мной был пергамент. Где он?

— Клянусь богами, никакого пергамента не было! – перепугался сириец.

— Это ты скажешь в Калахе, – предупредил евнух и, скрывая мстительную радость, глянул на хозяина.

Тот

помертвел от ужаса. Теперь Сарсехим мог быть спокоен за будущее – у него не будет нехватки ни в чем, даже в женщине, если ему потребуется ее тепло, чтобы согреться в холодные ночи, какие часто случаются в пустыне зимой. На предупреждение овладевшего им разума, что не в его силах спасти всех несчастных, а наградить их сладкой мечтой и потом исчезнуть, жестоко, ответил – а если мне станет холодно? Этот наивный довод перевесил предостережение, и он спросил.

— Что касается этой малышки, которая тащит с собой мертвого ребенка, я не прочь воспользоваться ее теплом. Только она грязна, ее надо бы помыть. И похоронить ребенка

— Сделаем! – обрадовался купец.

Глава 3

Возместить ущерб, который он нанес своей совести, ночуя в обнимку с несчастной малолеткой, не посмевшей оттолкнуть противного скопца, Сарсехиму пришлось в столице Ассирии.

В Калахе, оставленном войском, отправившимся сводить счеты с Хазаилом, Сарсехим устроился как нельзя лучше. Денег, врученных ему купцом, хватило и на приличную комнату на постоялом дворе, и на баню, и на праздничный ужин, во время которого он пожалел, что с ним нет на удивление теплой соседки, к которой успел привыкнуть в пустыне. Вразрез с благодушным настроением, совсем не к месту вспомнилась случайно подслушанная клятва торгаша, который, намаявшись с капризным Сарсехимом, пообещал богам – за все поплатится эта дрянь. За то, что ехала с мерзким уродом на верблюде, что питалась от его стола и неумеренно пила воду, когда ей достаточно и десяти глотков на день.

Осушив кубок, Сарсехим добродушно отметил – какой скверный человек, этот купчишка! Затем разум взял свое. До утра изводил вопросом – не жалко ли Сарсехиму несчастную, ведь в океан страданий, в котором она барахталась, ты добавил весомую каплю. Кто тянул тебя за язык, урод? Зачем подарил надежду, зачем обещал, что в Калахе оставит ее при себе.

Утром, испугавшись, что придется еще одну ночь провести в обнимку с проснувшейся совестью, он отправился по невольничьим рынкам, чтобы выкупить женщину и отпустить ее на волю. Пусть идет куда хочет, только бы подальше от него. Ему достаточно теплого одеяла и кувшина доброго вина.

К полудню Сарсехим обошел все рынки, но нигде не нашел доставившего его в Калах купца. Куда он мог запропаститься? Видно, решил держаться подальше от Сарсехима, который вполне мог донести на него в царскую канцелярию. Потом никаких денег не хватит расплатиться.

На последней площадке возле Воловьих ворот, уже смирившись с тем, что ему не найти несчастную, он, скользнув взглядом по толпе рабынь, заметил женщину, которая показалась ему знакомой. Евнух сменил место, притиснулся поближе к помосту, на который по очереди выводили женщин. Здесь их заставляли прилюдно раздеваться и демонстрировать прелести. Желавшие купить имели право ощупать товар, проверить зубы, детородный орган, груди. Если покупателя не устраивала цена, он брал платок в правую руку – так и торговался, помогая себе жестами. Когда же перекладывал платок в левую руку, они с продавцом били по рукам, и счастливчик уводил товар с собой. Молоденьких и симпатичных ощупали

быстро, когда же пришел черед пожилых и мужиковатых, торговля пошла со скрипом. Спорили за каждый сикль, ведь одно дело взять в дом наложницу, другое – работницу. Эта должна уметь что-то делать, а на ощупь это не проверишь. Словам работорговцев доверять приходилось с опаской.

В последнюю очередь за бесценок пошли самые никчемные, и в этой толпе полностью обнаженных уродин и калек Сарсехим обнаружил Гулу.

Сердце у него упало. Он тихо, стараясь остаться незамеченным, выбрался из толпы и преследуемый застрявшим в памяти видом исполосованного, с чуть зажившими рубцами, худого, с огромными высохшими грудями тела, поспешил в сторону постоялого двора. Никакой, даже самый въедливый, самый совестливый разум, не смог бы заставить его приобрести эту ведьму, пусть даже и прошедшую огонь и воды, пусть даже превратившуюся в искалеченное животное, пусть даже наказанную сверх всякой меры. Пусть даже за бесценок! Он знал, с кем имеет дело, и тратить деньги на то, чтобы вернуть в мир живых воспитанницу Эрешкигаль, было неслыханным безрассудством.

Нет, нет и нет, поспешая прочь, уговаривал он себя. Спасти демоницу, значит, потерять остатки разума.

Все равно, жалость брала свое. Он помнил Гулу младенцем – ему приходилось помогать повитухам принимать роды у Амти–бабы. Он помнил ее маленькой, нарядно одетой девочкой – она была прелестна, как маленькая кукла, которой впору играть отпрыскам богов. Он помнил ее вступающей в зрелость девицей – в те незабвенные дни Гула даже у евнухов вызывала вожделение и смертные муки от сознания невозможности обладать такой красотой. Он вспомнил, как она появилась в Дамаске, вспомнил хмыканье Бен–Хадада…

Зачем упрекать великого царя в слепоте и похоти?! Какой мужчина на его месте удержался бы от хмыканья!

Евнух вспомнил раскинувшуюся на царском ложе полуобнаженную красавицу – Гуле всегда было плевать на евнухов, а его, Сарсехима, она вообще за человека не считала. В ней было все, что способно приковать взгляд мужчины. Любая часть ее тела, которую она намеренно оголяла, вызывала неудержимый прилив желания, и, если Буря и Ардис удивлялись, как воины смогли позабыть присягу и изменить великому царю ради какой-то «шлюхи», для Сарсехима в этом не было тайны.

Далее вспоминать было невозможно.

Немыслимо!

Легче повеситься, чем вернуться к тем бредовым снам, которые допекали его в молодости, когда в качестве младшего евнуха ему приходилось прислуживать гаремным дамам в бане и возле бассейна.

Это была пытка, впрочем, недолгая и рассудочная, но от этого она не становилась менее пыткой. Черед соблазнительных снов пришел, когда у Гулы начались месячные. Как-то она почувствовала недомогание, и Сарсехиму приказали изучить ее девственное лоно. Заглянув туда, он едва не лишился разума, наградившего его мыслью, что было бы великой удачей прогуляться по этой темной, кроваво освещенной пещере. То, что он увидел, являлось именно запечатанной колдовским проклятьем пещерой, заманивающей, внушающей неодолимую похоть.

Это у дерзкой скифянки был сосудик! Это он первый в насмешку окрестил Шаммурамат «дырявой чашкой», потому что дикарка, впадая в ярость, писалась. Шаммурамат страшно возмущалась и на всякого, кто позволял себе назвать или оскорбить ее этим гнусным прозвищем, бросалась с кулаками. С ней предпочитали не связываться. Его товарищам из евнухов, в большинстве своем грубым мужланам, приученным своим уродством ко всяким гадостям и постыдному обращению с женщинами, было достаточно издевательств над впавшими в немилость наложницами.