Семнадцать мгновений летнего дня
Шрифт:
Нет, мы вытолкали машину. Сколько времени в этот момент было на часах – никто не смотрел, мы уже не думали, что потерялись и что Андрей с Ильёй нас не дождутся. Пределом наших мечтаний был ровный шум мотора и четыре колеса на твёрдой земле – и вот, наконец, это сбылось. Кричать от радости мы не стали, совершенно убитыми заползли в ниву, и в тот момент, когда я устроился на заднем сидении и стянул кроссовки, я, кажется, отрубился.
Долго дремать у меня не вышло. Я только успел сквозь сон порадоваться, что удобно устроился – Лизка легла
– М-м? – невразумительно спросил я, разлепляя глаза.
– Приехали, – мрачно отозвался Саня.
Я прислушался и понял, что для работающего мотора слишком тихо вокруг.
– Застряли опять? – сквозь сон спросила Лизка.
– Нет, – Саня вздохнул и, наступая нам на ноги, перебрался тоже на заднее сиденье. – Хуже. Мы заглохли, а в темноте фиг разберёшь, что там с мотором. Простите, ребят, но, кажется, мы влипли и застряли здесь до утра.
Итак, это прозвучало. То, в чём мы так боялись признаться. Мы – трое малолетних идиотов, рванувших среди ночи почти в другой город, заблудившиеся в лесу и сломавшие машину. Конечно же, теперь предложение Андрея про утренний автобус выглядело разумным, адекватным и прекрасным… вот только ничего поделать было нельзя. Мы-то были в лесу…
– Как связь?
– Ноль, – отозвался Саня, устраиваясь между мной и Лизкой. – Ой, батя меня убьёт… Я, конечно, сказал ему, что я к вам ночевать отправился, но если не починю машину – он ведь узнает…
– Тебе-то что. Вот если бабуля узнает, что я не у тебя, а Бог знает где, – я сглотнул. – Не дай Бог, ой, не дай Бог… Ей же плохо станет. У неё в сосудах эти, опасные… угроза инсульта и всё такое.
Лизка заворочалась, пододвигаясь к Сане, и тихо попросила:
– Давайте не будем о таком, ладно?
Я не увидел, а скорее почувствовал, как рядом усмехается Саня:
– Не дрейфь, Лёва. Всё пучком будет. Рассветёт – починимся и быстренько вернёмся домой. Родители и не проснуться даже, вот увидишь.
Убеждённости в его голосе хватило бы на основание новой религии. Но увы, я всё равно ему плохо верил. А вот Лизка даже спорить не стала, вздохнула и, устраиваясь на тёплом Санином боку, пробормотала:
– Спокойной ночи.
… Проснулся я от оголтелого крика птиц. Как будто все пернатые твари, что обитали в лесу, слетелись к машине, скребли по ней когтями, орали, пищали, скакали, хлопали крыльями, а декорациями ко всему этому служило огненное зарево за нашей спиной. Я несколько секунд пытался понять, где я и что за пожар, но потом сообразил, что это всего-навсего восход солнца, и успокоился. Постепенно птичий гомон утих и бо́льшая часть пернатых разлетелась по своим делам; я подхватил свои сырые кроссовки и, преодолев заграждение в виде Саниных и Лизиных коленок, перебрался на переднее сиденье и вылез на улицу, как был, босиком. И оказался прав – пробуждение от того, что оказываешься по голень в воде, прочистило мозги лучше чашки крепкого кофе.
Воздух был – упоение. Чистый кислород, так, что даже в ушах звенит, в городе такого нет и быть не может. Саня с Лизкой спали в обнимку, очень трогательно, и я не стал их будить, решив, что это всегда успеется, а пока можно разведать местность. Найдя
– Ну что, нашёл, где мы? – раздалось снизу, когда я осторожно спускался. У сосны стояла Лизка, потягиваясь с недоступной для мальчиков гибкостью. Я спрыгнул, поплевал на ободранные ладони и отозвался:
– Ну, похоже, что мы на верном пути вчера всё-таки были. Километрах в пяти отсюда шоссе, правда, почему-то в той стороне, откуда мы приехали. А ты чего вскочила?
Лизка зарделась и буркнула себе под нос нечто невразумительное. Я вспомнил, как она обнимала Санину руку во сне и только хмыкнул.
– Ну что, Шумахера будим, чинимся и вперёд? – я, не дожидаясь Лизкиного ответа, залез в машину и гаркнул: – Саня, подъём! Нас ждут великие дела, и без твоих золотых ручек мы не справимся!
Шумахер заворочался, потом с трудом разлепил веки и вперил в меня свой сонный, бессмысленный взгляд. Спустя секунд десять игры в гляделки, Саня моргнул, протёр глаза и, зевая во весь рот, отозвался:
– Ага-а…
Потом зажмурился, ещё раз зевнул и сполз обратно на сидение. На последовавшие за этим попытки его опять растолкать, мой друг только мычал и просил дать ему «ещё полчасика».
– Ну что ты его мучаешь, – с упрёком сказала мне Лизка, тоже заглядывая в машину. – Он вчера совсем измотался, пусть отоспится! А то со сна он нам такого начинит…
– Я… я не сосна, – внятно проговорил Саня, не открывая глаз. – Я, этот… который с иголками… Ливанский… Столетний… Дуб, короче…
Пришлось в срочном порядке выбираться из машины, чтобы без помех поржать. Отсмеявшись, я махнул рукой и оставил «дуб с иголками» отсыпаться. Лизка отправилась на поиски речки, явственно журчащей неподалёку, а я уселся на солнышке, прислонился спиной ко всё той же облюбованной мной сосне и, прикрыв глаза, подставил лицо теплу, надеясь, что Лизка не заблудится.
Она оправдала мои надежды и не заблудилась. Я очнулся от дрёмы, оттого что рядом кто-то пел Лизиным голосом, тихо, словно только для себя и не для кого больше:
– Добрый лес, беспокойный день,
Дальний путь и мотив знакомый, знако-омый…
Я узнал эту песню – из того самого фильма, который мы смотрели у Лизки дома.
– Я хочу, чтобы мой настоящий друг
Оставался со мною в любой беде,
Чтобы были лесные цветы вокруг,
А дорога спешила к дому.
Я не знаю, кому и где
Эта песня моя поможет, помо-ожет…
Я хочу, чтобы мой настоящий друг
Оставался со мною в любой беде,
И когда улыбаются все вокруг,
Чтобы он улыбался тоже.
Я разлепил глаза и, прищурившись, принялся наблюдать за напевающей дальше без слов Лизкой. На голове лохматый венок, из которого торчат метёлки трав, волосы мокрые, лицо – сосредоточенное, такое, как будто она приняла для себя какое-то очень-очень важное решение… Я невольно залюбовался. Ну как её спутать с пацаном?..