Семья Рубанюк
Шрифт:
— Сядьте, посидите, — предложил Петро дружелюбно.
— Некогда сидеть. Вставайте!
Петро и не шевельнулся. Ему очень хотелось поговорить с девушкой запросто, по-дружески.
— У меня жена работает в госпитале, как и вы, — сказал он. — И вас, верно, кто-то ждет не дождется.
— Ну и что же? Подымайтесь-ка!
Сестра старалась выдержать строго официальный тон, однако выражение лица ее смягчилось и в синих глазах мелькнуло любопытство.
— Вот лежал я и, знаете, о чем думал? Как бы нам всем поскорей к прежним делам вернуться.
— Ну,
— Нового ничего, — произнес Петро со вздохом. — Хочу вот как можно скорее до своего взвода добраться.
— Выздоровеете — доберетесь.
— Ну нет! Если дамся, чтобы меня в тыл отправили, не доберусь.
— Что это тыла все так боятся? — пожав плечами, произнесла девушка. — Пока выпроводишь, упреков и угроз наслушаешься…
— А вот все-таки вы не сказали, ваш муж… или друг… воюет?
Девушка протянула ему руку.
— Воюет, воюет, пойдемте.
Уже подходя к палатке начальника госпиталя, она с усмешкой сказала:
— Вы не обо всем допросили меня. Я ведь читаю ваши мысли. Наблюдаете все время за мной, а сами с женой своей сравниваете. Как, мол, они себя в госпитале держат? Все вы одинаковые.
Петро тряхнул головой и засмеялся.
— Угадали. Сравнивал…
Начальник госпиталя встретил Петра весьма сурово. Не дав ему и двух слов произнести, он перебил его:
— Рубанюк? Знаю. Докладывали. Завтра эвакуируем… Партбилет? Сообщим вашему комиссару, он примет меры.
— Вы меня в часть откомандируйте. Как-нибудь в медсанбате долечусь, — сказал Петро.
— Есть там время с вами возиться, — вспылил военврач. — Долечитесь в тылу. Ступайте ложитесь! Вид у вас, посмотрите, какой…
Петро действительно испытывал большую слабость после прогулки. Выйдя от начальника, он вернулся в свою палатку и проспал до утра!
Через день Марина принесла ему направление в эвакогоспиталь, объяснила, где получить обмундирование.
— О своих документах вы не тревожьтесь, — сказала она. — Звонили комиссару вашего полка, он примет нужные меры.
— Спасибо!
— Скоро будет автобус. Ну, желаю быстрей возвращаться.
В углу колхозного двора Петро разыскал склад, получил свое обмундирование, тут же переоделся, но пошел не к автобусу, а к шоферам госпитальных машин. Покурил, перекинулся словечком, а через полчаса уже ехал в кузове санлетучки, направлявшейся к переднему краю за ранеными.
Слез он за хутором, около медсанбата. Прощально махнув санитарам и водителю, пошел прямиком к штабу полка.
Близкая перестрелка, фырчанье танков, разворачивающихся в недалеком перелеске, деловая суета связистов, тянущих провода вдоль ухабистой проселочной дороги, — все это было Петру куда милее скучного госпитального затишья, и он шагал бодро, почти не ощущая слабости и боли.
Олешкевича он нашел в одной из землянок, предназначенную для штабных командиров. Комиссар проводил там совещание агитаторов.
Увидев Петра с забинтованной шеей, неожиданно вошедшего в землянку, Олешкевич запнулся на полуслове.
— Говорят,
— Разрешите доложить? Или прикажете подождать?
— Повремени чуточку. Сейчас кончаем…
Петро вышел на воздух. Не успел и папироски выкурить, как Олешкевич стремительно вышел к нему. Присев рядом на земляную насыпь, комиссар сказал:
— Теперь докладывай. Да, впрочем, понятно. Сбежал?
— Сбежал, товарищ комиссар, — признался Петро.
— Что же это ты? Дисциплину нарушаешь… Не полагается так.
Олешкевич старался говорить как можно строже, но Петро чувствовал, что комиссар в глубине души одобряет его.
— Ты знаешь, тебя Топилин твой нашел, — сообщил Олешкевич. Сняв фуражку, он провел платком по седым, коротко стриженным волосам.
— Нет, этого не знаю, — сказал Петро.
— Вчера его тяжело ранили. В разведке…
— Золотой хлопец, — произнес Петро, помрачнев.
— Сквитаемся. И за Топилина и за других… Ну, давай о тебе. Из госпиталя звонили… о партбилете. Рассказывай подробней.
Выслушав Петра, Олешкевич подумал, затем предложил:
— Придется дать двуколку, провожатого. Езжай, поищи свою пропажу. А насчет эвакуации тебя в тыл… Не знаю, я не врач, но вижу, партийная честь сильнее медицины. Воюй, конечно… Будешь чувствовать себя терпимо, опять бери свой взвод.
Через сутки Петро, разыскав свою сумку с документами и доложив командованию, что чувствует себя вполне удовлетворительно, вернулся во взвод.
Полк Стрельникова отходил на Пролетарскую. Над Ростовом медленно плыл в раскаленном воздухе бурый дым. Там были гитлеровцы. Их танки уже грохотали по улицам Ворошиловграда, прорывались на Кубань. Где-то вверху, за облаками, непрестанно завывали «юнкерсы» и «мессершмитты». В степи, по жнивью, меж неубранных крестцов яровой пшеницы, шли с узелками и чемоданчиками толпы горожан, скрипели тачки колхозников…
Все это Петро уже видел в сорок первом году, когда отходил степями Винничины к Днепру, вновь пережил в начале лета под Каменской и Новочеркасском. Но, глядя на полыхающие скирды необмолоченного хлеба, на растерянных людей, бредущих вслед за бойцами, он не был подавлен, как тогда, а чувствовал непоколебимую решимость бороться, бороться до полной победы.
Он воевал под Моздоком, когда гитлеровцы прорвались к Сталинграду. Глядя на карту, читая сводки о продвижении гитлеровцев к Волге, об оставлении советскими войсками Краснодара и Майкопа, о боях за Новороссийск, Петро отдавал себе ясный отчет в том, что фашизм угрожает не только отдельным городам, станицам, селам — а всему великому отечеству, всему строю, без которого Петро не мыслил себе жизни.
Петро понимал, что участвует в смертельной схватке двух противоположных, чуждых друг другу миров и что борьба эта не прекратится, пока фашизм не будет раздавлен, сметен с земли.