Семья Рубанюк
Шрифт:
— Да чего ты слюни пускаешь? — разъярился Алексей. — Противно слушать!
— Не пойду! — упирался Малынец. — Вы со мной сделаете то, что гестапо с Мишкой Тягнибедой… Я не кидал его в криницу.
— А-а! Ты вот чего боишься… Нет, мы паскудить криницу гобой не будем…
До зорьки было еще далеко, но село не спало. Около хат и заборов переговаривались криничане. О появлении партизан знали уже все, и сейчас многие женщины пошли помогать группе Керимова. Надо было до света увезти в лес намолоченный хлеб и угнать оставшийся
Алексей Костюк безошибочно угадывал в темноте знакомых, приглашал:
— Айда на суд!
Пока дошли до колодца, толпа увеличилась. Обступив партизан и схваченного ими предателя плотной стеной, люди выжидающе молчали.
Алексей чуть повременил, обдумывая свою речь, затем шагнул вперед:
— Граждане и товарищи! Во-первых, низкий поклон вам от нашего партизанского отряда и от его руководителя товарища Бутенко… Сам он дуже занят сегодня и прибыть не смог, а поклон передавал большой… А теперь поглядите на этого вот кровопийцу, что мы предоставили, и порешите меж собой, как с ним быть. Отпустим его, нехай он и дальше помогает фашистам над нашими людьми знущаться, или… дадим катюге по заслугам?
— На шворку его! — крикнул кто-то из задних рядов.
— Повесить! — поддержали впереди. — Напился крови нашей!
— Вот этот — иуда из всех иуд, — ткнув рукой на Малынца, сказал дряхлый дед, опиравшийся на палку.
Алексей, вглядевшись, узнал колхозного мельника Довбню.
— Ну, дедушка, — подбодрил он, — смелее! Полную критику давай!
— Если вы, сынки, хотите с нами совет иметь, — сказал дед, снимая зачем-то шапку, — то я одно скажу… Испоганили вот такие проклятые ироды все село… Что ему, вот этому почтарю, плохого советская власть сделала? А он?.. Продал ее за свою поганую шкуру… Никого, супостат, не жалел, чтоб свою шкуру спасти… Таких людей загубили!.. Ганну — Остапа Григорьевича дочку, Тягнибеду Никифора… Мальца этого… Мишку…
Дед потряс палкой:
— Нету ему моего прощения!.. Наши орлы от Харькова на германца поднаперли, так этот иуда… — дед даже закашлялся от гнева, — …так этот иуда… Поглядите на него… Сгорбился, скрючился… Он как унюхал, что фашиста гонят, так лисой обернулся… Знает, что со всех боков обмарался… Мне, старой колоде, столько раз на день «здравствуйте!» стал говорить, что деду и здоровья такого не нужно.
— Ясно! — коротко подытожил Алексей. — А может, кто в защиту скажет? Нету таких?
Он резко повернулся к Малынцу, показал рукой на колодец:
— Сюда бросали?
— Не я бросал, — глухо буркнул Малынец.
— Так вот, бери веревку, полезешь… Своими руками тело нашего героя представишь нам… А потом сполна разочтемся.
Кто-то проворно передал Алексею колодезную веревку, тот — Малынцу.
— Бери, бери! Обвязывайся…
Малынец заколебался, но Степан Лихолит продел веревку ему подмышки, стянул на спине узлом.
Малынец, придерживаясь за сруб, тяжело занес ногу над колодцем, сел.
— Опущайте!
Толпа
— Тяните!
Через несколько секунд показалась голова старосты, и Адексей вдруг крикнул:
— Эгей! Тпру! Он себя за шею привязал…
Малынца поспешно вытащили, положили на землю и ослабили веревку. Он открыл глаза, часто замигал.
— Ты, Микифор, и тут обжулить хотел, — упрекнул его дед Кабанец, подошедший позже и деятельно помогавший спускать бывшего почтаря в колодец. — Поперед батька не суйся… Вот же человек нечестный!
От Керимова прискакал верховой. Спешившись, шепнул что-то Костюку.
— Ну, граждане, — громко сказал тот. — Времени у нас мало и возжаться с этой псюрней некогда… Что заслужил, получить он должен! А Павка Сычик, полицай, нам еще попадется.
…Малынца повесили на той самой виселице, которую фашисты соорудили, когда казнили Ганну Лихолит и Тягнибеду.
С первыми лучами солнца партизаны ушли в Богодаровский лес на захваченных вместе с шоферами и зерном немецких грузовиках.
Дня через четыре после налета партизан вернулась в Чистую Криницу Катерина Федосеевна.
Немало довелось хлебнуть ей горя вдали от родного дома, нелегкой была у нее и дорога.
Соседка, несшая мимо хаты Рубанюков ворох кукурузных; стеблей, увидев около калитки Катерину Федосеевну, уронила Свою ношу.
— Кума! — радостно крикнула она и, подбежав, еле удержалась, чтобы не всплеснуть руками, — такой изнуренной, измученной выглядела Катерина Федосеевна.
— Да вы не хворая часом? — спросила она с горестным участием. — Ой же, как они истерзали вас…
— Это еще добре, что хоть такой пришла. — устало сказала Катерина Федосеевна. — Оттуда, кума, где я была, немногие живыми возвращаются.
Голос ее дрожал, когда с тревогой она спросила:
— Сашко… Живой он?
— Живой, живой ваш Сашко! У тетки Палажки он.
— Ну, спасибо. Думала и не увижу его.
Соседка отнесла домой топливо и сейчас же вернулась, чтобы помочь Катерине Федосеевне.
— Мы вашу хату берегли, — сказала она, отдирая с мужской силой доски, прибитые на дверях и окнах. — Как этот Хайнц уехал, сюда больше никто не заходил…
Катерине Федосеевне не терпелось поскорее увидеть Сашка. Она собиралась лишь мельком взглянуть на то, что творится в доме, и тотчас же пойти к Девятко, но соседка, увидав в конце улицы бегущего паренька, сказала:
— Вон бежит ваш…
Сашко невесть откуда узнал о возвращении матери и несся к дому с такой стремительностью, что Катерина Федосеевна не успела и шагу ступить навстречу, как мальчик уже ворвался во двор, с разбегу кинулся к ней. Он обхватил мать руками, прижался взлохмаченной головой к ее груди и, жалобно всхлипывая, долго не отпускал ее.