Семья Рубанюк
Шрифт:
— Подготовься! Будешь атаковать с фланга. Черта с два усидят… Танкисты подсобят…
Останавливая свой выбор на роте старшего лейтенанта Румянцева, очень молодого, но храброго и опытного командира, комбат учитывал, что у него больше, нежели в других ротах, старых, обстрелянных солдат, воевавших с начала войны.
А высота — это майор Яскин оценил сразу — была трудная, взять ее в лоб, без хитрости невозможно.
Старший лейтенант Румянцев не меньше комбата понимал, насколько трудна поставленная перед ним задача.
— Он в боевых делах — поэт, — говорил о нем, не без любования, комбат Яскин.
Но у Оксаны, назначенной вместо убитой в последних боях девушки на должность санинструктора в роту Румянцева, на первых порах сложилось нелестное мнение о своем командире. «Щеголь… Самовлюбленный красавчик», — решила она, неприязненно разглядывая франтоватого, затянутого в многочисленные ремни старшего лейтенанта, его кокетливо расчесанный чуб, твердый целлулоидовый воротничок, выглядывавший из-под ворота отутюженной гимнастерки больше, чем нужно, начищенные до глянца хромовые сапоги.
Впервые они встретились на квартире у Румянцева, когда рота еще стояла в селе, на отдыхе.
Повертев служебное предписание Оксаны, Румянцев произнес:
— Рубанюк? Не родня нашему комдиву?
— Это не имеет никакого значения, — ответила Оксана, хмурясь.
— А кто сказал, что имеет? — Красивое лицо Румянцева, с тонким правильным носом и ровными, словно прочерченными углем бровями, стало неприветливым и высокомерным. — Квартиру старшина Бабкин определит, — сухо бросил он, поднимаясь из-за стола.
Оксана, исподлобья глядя в его смуглое, по-мальчишечьи гладкое лицо, сказала:
— С разрешения комбата, я буду жить вместе со снайперами.
Румянцев сердито вздернул бровь:
— Снайперы сегодня здесь, а завтра их в другой батальон могут отправить.
— Тогда будет видно…
Румянцев поморщился и молча пожал плечами. А Оксана, выходя от него, подумала о том, что после дружного коллектива медсанбата, где ее ценили и уважали, привыкнуть здесь будет трудновато.
В этот же день она, договариваясь со старшиной Бабкиным о назначении в помощь ей санитаров, нечаянно услышала, как Румянцев, разговаривая с кем-то в соседнем дворе, уснащал свою речь крепкими словечками.
— Он у вас всегда такой? — сердито сдвинув брови, спросила Оксана.
— Кто? Старший лейтенант?.. Орел!
— Оно и видно…
— Вы его в деле поглядите, товарищ старшина медслужбы! Как его ребята любят!
— Офицер нигде не должен терять своего достоинства…
Румянцев через несколько минут прошел мимо, поскрипывая ремнями, насвистывая что-то веселое.
Как-то, спустя несколько дней, он отпустил бранное словечко при Оксане, и она, вспыхнув, оборвала его:
— Вот что, старший лейтенант… научитесь вести себя прилично хотя бы в присутствии женщин… если дорожите их уважением…
— А я что? Разве выразился? —
— Да вы все время сквернословите, уши вянут.
— Война! — вздохнул Румянцев. — Пораспускались…
После этого он стал осмотрительнее в выражениях, и Оксана однажды даже слышала, как он кого-то распекал за ругань.
Приглядываясь к нему, Оксана с чувством облегчения убеждалась, что Румянцев не так уж плох, как это показалось ей при первом знакомстве. Несмотря на свой юный возраст, он был энергичным, знающим командиром, старательно и даже ревностно заботился о людях.
Старшина Бабкин, с которым у Оксаны сразу же установились товарищеские отношения, рассказал ей о том, что Румянцев в детстве осиротел, воспитывался в детдоме, потом попал в полк и, закончив с отличием военное училище, снова вернулся в часть.
— У него ни своего дома, ни родной души на всем белом свете.
— Женится после войны, — будет и семья, и свой угол.
— Это да, — согласился Бабкин и ухмыльнулся. — За невестой заковычки у старшего лейтенанта не будет.
— Есть на примете?
— Льнут дивчата — спасу нету… Холостой, при наградах, на лицо приятный. А на гармошке как играет! А пойдет отплясывать — куда-а там! Любая девчонка в бессонницу ударится. В каждом селе, как уезжать, — слезы, платочки, кисетики расшитые…
— В общем, сердцеед? — подытожила Оксана с улыбкой.
— У-у! Зато дело понимает. Толковый, толковый командир! И душевный… Расспросит каждого, поможет, если надо…
— Ну, что ж… Хорошо, если так.
Но благожелательное отношение, которое начало складываться у Оксаны к Румянцеву, он сам вскоре разрушил. Она почувствовала, что командир роты стал проявлять к ней чрезмерную внимательность.
Впервые заметила она это на ротном комсомольском собрании. Румянцев пришел к его концу и стоял под деревом. Когда Оксана попросила слова и выступила с резкой критикой недостатков комсомольской работы, он уставился на нее, да так до конца собрания и не сводил глаз.
«Отвратительная манера», — сердито думала Оксана, стараясь не глядеть на него и все время чувствуя его взгляд.
После собрания она пошла к себе на квартиру злая, с неприятным осадком на душе…
— Ты чем недовольна, Оксаночка? — участливо спросила ее Нина Синицына, снимавшая во дворе с веревки просохшее белье.
— Тебе показалось.
Нина, шлепая босыми ногами по влажному, усыпанному свежей травой и мятой полу, свалила белье на сундук, натягивая сапоги, сказала:
— Пойдем к девчонкам, в садик. Там Репейников фотографии привез.
— Пошли…
Дивчата сидели на завалинке хаты, в густом вишеннике, смеясь, слушали, как Саша Шляхова обучала Клаву Маринину и фотокорреспондента украинскому языку.
— А ну, Клава: «тэлятко билэ»?
— Теленок беленький.
— Нет, по-украински!