Семья Рубанюк
Шрифт:
— Ничего, ничего… не привыкать…
Петро зашел в свою комнатку, быстро подшил к вороту гимнастерки чистый воротничок, начистил сапоги. Потом наскоро побрился, умылся холодной водой и направился в садок. Отец и секретарь райкома сидели под яблоней, завтракали.
— Э-э, председатель, как новый гривенник, сияет, — добродушно приветствовал его Бутенко. — Ты, что же, и не отдохнул?
— Теперь уже после уборки будем отдыхать, — сказал Петро, подсаживаясь к столику.
— Вот это неправильно! — укоризненно заметил Бутенко. — У тебя здоровье пока
— Засиделись в правлении.
— Ну и что же вы там надумали?
Петро стал рассказывать…
— С укрепления бригады начал, это хорошо, — говорил Бутенко. — Производственная бригада — это, академик, твоя рота. Всемерно укрепляй ее. Тут и командира хорошего поставь, тут и центр политической работы. Учетчик — очень важная фигура, подбирай народ крепкий, грамотный…
— Я так думаю, — с улыбкой поглядывая на отца, сказал Петро, — батько немножко поможет, даст людей полеводческим бригадам…
Остап Григорьевич крякнул.
— Каких людей? Позавчера Савельевич уже снял из сада шесть баб… А у меня половина площади не культивирована. Нет, я с этим несогласный… Это ж буксиры те самые, кампанейщина…
— Сняли правильно, — хладнокровно выслушав его гневный протест, ответил Петро. — Подсчитаем силы, пожалуй еще кое-кого придется забрать.
— Нажил себе сына-председателя, — захохотав, сказал Бутенко.
Но старик не разделял его веселья и отнесся к последним словам Петра с явным недовольством.
— Осенью будет легче, — сказал ему Петро, — мы с вами такие плантации, такие школки заложим, каких район никогда не имел…
Мать принесла еду, и Петро, принявшись за нее, сказал, чтобы задобрить отца:
— Как ни тяжело с людьми, а подсадили в саду все деревья вместо тех, что погибли в оккупацию. Если бы все бригады работали, как садоводческая!
— Ты мне зубы не заговаривай, — сказал Остап Григорьевич, искоса оглядывая сына и сердито поводя бровями. Но по его голосу нетрудно было догадаться, что похвала ему приятна и настойчивость Петра он в общем одобряет.
Бутенко, лукаво усмехаясь в усы, молча слушал разговор отца с сыном, потом сказал старику:
— Расскажите, Остап Григорьевич, кого комсомольцы видели в селе.
— Павку Сычика, вот кого, — сообщил отец, и лохматые брови его нахмурились.
Петро застыл с поднесенной ко рту ложкой:
— Сычика? В селе?
— Павлушка Зозуля видел, как он перед светом от снохи Малынцовой выходил, — сказал отец, понизив голос. — Понимаешь, с кем, подлец, стакнулся?
— Комсомольцы решили правильно, — вставил Бутенко. — Засаду! Раз он вертится вблизи, придет за харчишками или еще за чем-нибудь. Я так Зозуле и приказал: по очереди следить за хатой этой старостихи. — Он разгрыз крепкими зубами абрикосовую косточку. Положив сжатые кулаки на столик, на который падали замысловатые тени от ветвей, сказал с нескрываемой досадой: — Живут же на нашей земле такие вот… сычики! Не забыли, как его папаша в девятьсот тридцатом году воду мутил? Сколько
— Как же забыть!
— Явный куркуль был, шибай… А хотел в колхоз записаться, подпаивал кого надо, смирненьким прикидывался.
— Вы тогда акурат до нас приехали, — припомнил Остап Григорьевич, стряхивая крошки с лоснящихся на локтях рукавов своего пиджака.
— Да… Потом папаша этого Сычика положенное за контрреволюционную агитацию отсидел и в спекуляцию ударился.
Закуривая трубку, перед тем как встать из-за стола, Бутенко назидательно сказал Петру:
— Людям твоего возраста, дорогой, намного легче, чем было нам. Партия вам дорожку хорошо расчистила. Если такой вот Сычик и уцелел случайно, людям пусть он и не показывается — растерзают… А годков эдак пятнадцать назад эти сычики здорово нам палки в колеса ставили…
— Теперь что! — махнул рукой старик.
Бутенко вдруг заторопился. Он сказал, что с утра побывает на участках нового бригадира Варвары Горбань, а потом съездит в Сапуновку.
Петро, тоже торопливо покончив с завтраком, вложил в планшет свежие газеты, сел на велосипед и, сокращая путь, поехал узенькой тропинкой, мимо конопляника, на стан Федора Лихолита.
В первый же день Петро с тревогой увидел, что все складывается куда сложнее, чем он предполагал.
С уборкой колосовых явно задержались: уже созрели большие массивы ячменя, а пшеница обещала «дойти» вот-вот. На посевах свеклы, на бахчах назойливо рос и рос плодовитый и живучий сорняк, а бригадиры не могли выделить на прополку ни одного человека. Надо было и заготовлять корм для скота, и окучивать картофель, и вырубать бурьян в саду.
Но главное — Петро помнил об этом — нужно было быстро и организованно убрать урожай. Стране, фронту требовался хлеб, и к обмолоту, к сдаче зерна государству надо было приступить немедля, как только скосят первые гектары.
Было от чего голове пойти кругом даже и у более опытного колхозного председателя!
Петро сидел с Федором Лихолитом у единственной саманной стенки, оставшейся от прежнего полевого стана, и тщательно подсчитывал силы бригады.
— За косьбу я не боюсь, — говорил Федор. — Ты глянь, как деды стригут!.. Здорово включились!
Петро молча глядел на косарей. Они шли по старинке — в ряд, одновременно взмахивая сверкающими на солнце косами: дед Луганец, дряхлый мельник Довбня, хромой шорник Сахно и еще два старика, которых Петро не мог узнать по спинам.
— Ух, специалисты! — похвалил стариков Федор. — Дед Сахно, даром что кривой, два с половиной гектара в день свалить может.
— Свалить — это еще полдела…
Петро, щурясь от солнца, смотрел вокруг. В изжелта-зеленых разливах ячменя и пшеницы маячили остовы разбитых и обгорелых танков. Землю вокруг них осенью запахали и засеяли, хлеба обступили со всех сторон их стальные уродливые коробки, и мерещилось, что танки продолжают ползти, покачиваясь на рытвинах, порой почти скрываясь в чащобе колосьев.