Семья Рубанюк
Шрифт:
На изволоке, спускающемся к левадам и приусадебным огородам криничан, стоял первый ряд крестцов, а дальше темнели на золотистой стерне кучки валков и уже связанных снопов.
Глядя на спорую работу женщин, расцветивших пестрыми юбками и платками степь, прислушиваясь к стрекоту косилок, Петро с облегчением подумал: «Ну, не так уж плоха бригада, как опасались…»
Он остановил велосипед на меже, около ржавой рамы немецкой автомашины, валявшейся здесь со дня отступления оккупантов, и зашагал в сторону работающих.
У ближних крестцов, закутав голову
Волкова тоже узнала Петра и, освободив губы от платка, задорно крикнула:
— Эгей! Включайтесь, товарищ председатель!
Взмахнув рукой, она снова взялась за грабли. Петро, приближаясь к ней, отметил про себя, что работает Волкова ничуть не хуже сельских дивчат: проворно и с той легкостью, которая дается только умелым и физически сильным людям.
— Если и вязать так можете, — сказал Петро, — поздравляю нашего нового бригадира.
— С чем?
— С хорошей помощницей!
— Будет вам смеяться!
Маленькие вишнево-яркие губы приоткрылись в довольной улыбке.
Петро показал рукой в сторону крестцов:
— Дела, вижу, неплохи… Лихолит, пожалуй, отстанет.
— Любопытно! — проговорила Волкова. — Очень любопытно… Председатель почти весь день пробыл в бригаде, а теперь боится, что ее обгонят…
Петро смутился. Он ведь и впрямь ничего еще не сделал, чтобы помочь Федору Лихолиту. А девушка, не догадываясь, видимо, о том, что слова ее повергают молодого председателя в еще большее смущение, оживленно говорила:
— Товарищ Бутенко у нас тут здорово разжег людей, поговорил с ними, пошутил, вызвал на соревнование…. Вот в полдень будем подводить итоги. — Волкова вынула из-за пояса несколько красных флажков. — Вручим передовикам первой половины дня. Это все товарищ Бутенко подсказал. Бригада дала ему слово переходящее знамя Ганны Лихолит завоевать.
— А где сейчас Игнат Семенович? — спросил Петро, испытывая острое чувство досады при мысли, что не догадался сделать и доли того, что сделал тут Бутенко.
— Игнат Семенович был недавно здесь. Кажется, к лобогрейкам пошел.
— А бригадир где?
— Она вяжет. Вон, видите, в синем платочке?
Петро пошел к Варваре. Она, ответив молчаливым кивком на его приветствие, продолжала вязать. Петро, взглянув в ее лицо, спросил:
— Что с тобой, Варя?
— Ничего, — сухо сказала Варвара и плотно сжала губы.
— Неправда! Всегда веселая, а сегодня что-то загрустила.
Варвара, положив связанный сноп, оправила соседний валок, распрямилась и стала приводить в порядок свои волосы. Зеленоватые глаза ее зло блеснули, лицо, обычно жизнерадостное, белое, — а сейчас испятнанное коричневыми конопинами, выдававшими беременность, стало еще более темным.
— Нехай они сгорят, чтоб я до них еще ходила! — процедила она сквозь зубы.
— Кто?
— Лайдаки проклятые. Не хотела брать бригаду, так уговорили ровно маленькую. Всю ночь бегала по хатам. Ноги у меня не казенные…
— Постой, постой!
— Лаврентьиха отказалась.
— Как отказалась?
— «Не пойду!» — и все. Я ей: «Федоска, да ты одумайся, что ты мелешь? При оккупантах выходила, на душегубов работала, а на себя не хочешь». — «Своих я не боюсь, говорит, ничего мне не сделают, а вот вывезем весь хлеб на заготовки, чем я детей кормить буду?» — «Федосья, говорю, у меня тоже двое; так, значит, давай своими огородами займемся, нехай хлеб пропадает?» — «Я хоть огородину соберу, говорит, прокормлюсь как-нибудь с пацанами». Я и так, и так… «Федосья, говорю, стыдные у тебя слова, стыдно их и слухать!» С тем хлопнула дверьми и пошла.
— Не свои слова — чужие повторяет она, — сказал Петро. — Муж у нее на фронте, сама она сколько горя хлебнула во время оккупации. А кто еще не вышел?
— Малынцова — сноха. «Больная», говорит. Брешет… Горпина Грищенчиха…
— К вечеру дай мне списочек. Разберемся. А ты подними голову выше, Варя! Не такие трудности были. Как там Андрей Савельевич поживает?
— С утра подался на ферму.
— Он… обиды не затаил?
— Да он радуется. А там кто его знает? Обижаться ему нечего.
Высказав Петру то, что ее тяготило, Варвара взяла перевясло.
Солнце припекало все сильнее, зной струился над степью, затрудняя дыхание, обжигая лица и руки.
— Где же Игнат Семенович? — спросил Петро. — Что-то не видно его.
— Был. Пошел в село. А как там у дядька Федора?
— Убирают. Грозятся знамя переходящее забрать.
— Ну, нехай, — с напускным равнодушием ответила Варвара. — Это мы еще посмотрим.
Был полдень, когда Петро вернулся в село. Не заезжая в правление, он спрыгнул с велосипеда около двора Федосьи Лаврентьевой и, вытирая пот со лба, зашагал к хате.
По дороге сюда Петро с трудом подавлял острое враждебное чувство к Лаврентьихе, принуждая себя быть хладнокровным и спокойным. А вошел на подворье, увидел худенького мальчишку и девочку — и сердце его дрогнуло.
— Где мамка, орлы? — спросил Петро. Он присел перед ними на корточки и тут увидел хозяйку, идущую с огорода к хате.
— Доброго здоровья! — с преувеличенной приветливостью и не без смущения поздоровалась она.
— Здравия желаю, Федосья Михайловна!
Женщина молча подняла и отбросила с дороги хворостину, отставила с порога щербатый чугунок, открыла ставни в чистую половину хаты.
— Проходьте, что ж так под сараем сели?
Петро провел рукой по голове мальчугана, подмигнул девчонке и пошел к дому.
В светлице с незастекленными окнами он увидел голые стены и непокрытый стол, длинную лавку, кучу проросшего картофеля, сваленного в углу, почувствовал гниловатый запах запустения.
— Поизвиняйте, что у нас так, — сказала хозяйка, смахивая фартуком пыль с лавки. — Ничего не оставили, проклятые. Сидайте, пожалуйста.
Петро вспомнил: дом Ефима Лаврентьева, превосходного плотника и неутомимого работяги, был до войны одним из самых зажиточных, благоустроенных в селе.