Семья Рубанюк
Шрифт:
Но в воображении Петра встали электрифицированные молотильные тока, фермы, радиоузел, поливные установки на огороде и в саду. И свет, свет далеко вокруг…
— Мы с электростанции начнем. Кое-что все-таки от нее осталось. Пять моторов Кузьма Степанович успел в землю закопать.
— Абсолютно правильно. Но не «потихоньку». К весне, никак не позже, она должна дать ток.
— Людей потребуется очень много. Плотину привести в порядок — и то… Транспорта сколько! Нет ни турбины, ни генератора, ни электропроводов.
Оба на минуту
— Есть вариант, Игнат Семенович! — сказал Петро. — До войны криничанскую станцию проектировали только на двадцать киловатт. Маленькая, а строили ее два с половиной года… Что, если теперь построим побольше? Силами нескольких колхозов?
— Рад, что ты сам дошел до этой мысли, — сказал Бутенко с довольным лицом. — Сапуновцы уже интересовались, не примете ли вы их в пай. Такой речки, как у вас Подпольная, нет ни у них, ни в «Дне урожая», ни в Песчаном. Вот и мозгуй. Прямой резон объединиться. Каждый колхоз выставит строительную бригаду. Гидротехников и монтажников я уже на себя беру. Подыщем…
Старухи несколько раз приходили, но так и не дозвались Петра и Бутенко обедать; они всё сидели под копной. Федор Лихолит и Варвара Горбань, которым понадобился председатель, чтобы окончательно решить вопросы, связанные с молотьбой, застали около них и Якова Гайсенко. Все трое склонились над листком бумаги, испещренным цифрами. Это был всего-навсего приблизительный расчет людей, которых можно было привлечь к восстановлению гидростанции, однако Петро так бережно положил его к себе в планшет и выражение лица у него было таким, что Лихолит не утерпел и спросил:
— О чем-то важном, вижу, толковали?
— Так вот, друзья, — сказал Петро, — давайте думать, как нам и с уборкой справиться и за гидростанцию взяться. Игнат Семенович установил срок — дать ток весной.
— Придется крепко думать, — сказал Яков, поглядывая, на Бутенко. — Игнат Семенович мягкий, мягкий, а как срок назначит — требовать крепко будут.
— Это ты, Гайсенко, правильно подметил, — сказал Бутенко, пожимая всем руки на прощанье.
В течение недели Петро, с трудом выкраивая время, ездил в соседние колхозы, говорил с председателями. Участвовать в строительстве гидроэлектростанции все брались охотно, но требовали подождать до конца полевых работ; с людьми было туго повсюду.
В Чистой Кринице убирали хлеб значительно быстрее и лучше, чем в предыдущем году. О выдающихся рекордах криничанеких вязальщиц, в частности о Федосье Лаврентьевой, изо дня в день вязавшей по пять тысяч снопов, появилась в областной газете корреспонденция.
Но молотьба и вывоз хлеба подвигались медленно: к концу месяца оба тока были завалены зерном, а с очисткой его не управлялись — на весь колхоз осталась одна веялка. Потом пошли дожди, зерно сушить было негде; пришлось расчищать дополнительные площадки,
Петро за последние дни вымотался так, что мать, и до этого с тревогой наблюдавшая, как он и спит и ест на ходу, однажды накинулась на него с упреками.
— Да ты что думаешь, сынок? — дрожащим от слез голосом укоряла она. — Глянь, какой стал, разве же можно так?! Ни поешь, ни поспишь, как все люди. А ты хворый…
— Это я хворый? — протестовал Петро. — Да я никогда еще таким крепким не был. Вот..
Он расправлял плечи, показывал мускулы, но перехитрить мать было не так-то легко.
— И с фронта приехал ты не дуже гладкий, а теперь и половины тебя не осталось, — отчитывала она его. — Ну, к чему так? Кому это нужно?
— Ничего, мама, — уже серьезно говорил Петро, — сейчас всем достается. И тут и на фронте. Главное, самое трудное осталось позади. Год-полтора поднатужимся, война закончится — увидите, как пойдет у нас дело.
Кое-как успокоив мать, Петро ушел в свою комнатку, посмотрел в настенное надколотое зеркальце.
— Н-да! — вслух произнес он с мрачным юмором. — Красавец!
«Нет, надо следить за собой, — думал он, намыливая щеки перед зеркалом. — На фронте и погорячей бывало, а всегда держал себя аккуратно».
С крыльца, прервав его размышления, басовито спросили:
— Можно к начальству?
Из темных сенцев шагнул в комнату невысокий, кряжистый мужчина, в серой кепке, в черных, заправленных в короткие сапоги шароварах и в армейской гимнастерке, поверх которой был такой же черный пиджак.
Пришедший сделал шага два, и Петро только тогда узнал Громака.
— Рад п-приветствовать в родных краях, — сказал Громак, пожимая руку Петра повыше локтя и слегка заикаясь.
— Александр Петрович! — с радостью воскликнул Петро. — Давно ждем!
— Ты не спеши, спокойно брейся, а то п-порежешься, — подсаживаясь к столу, сказал Громак.
Он старался произносить слова протяжно, чтобы меньше заикаться.
Последний раз Петро виделся с ним в день объявления войны, и сейчас, искоса поглядывая на его лицо с широкими твердыми губами, с высоким облысевшим и изрезанным морщинами лбом, думал о том, что, пожалуй, только глаза Громака, зеленовато-янтарные, с прямым, несколько тяжеловатым взглядом, остались прежними. Казался он теперь намного старше своих лет..
Петро, поминутно поворачивая к Громаку намыленное лицо, расспрашивал:
— На курсах, значит, был?
— Пришлось… Три месяца. Вместе с Супруненко учились. Он завтра приедет.
— Игнат Семенович рассказывал, что ты у него в отряде партизанил?
— Довелось.
Громак встал и, подойдя к угловому столику, потрогал давно засохшие полевые цветы. Из букета вылетело несколько сонных комаров.
— Хороший загашник устроил для мух, — сказал он, улыбаясь. — Как у тебя со временем? Туговато?