Семья Рубанюк
Шрифт:
— Давай, — не колеблясь, согласился Бутенко.
Петро искоса критически наблюдал, как секретарь райкома беспомощно вертел в руках леску.
— Глянь, заядлые рыбаки! — послышался удивленно-добродушный голос Остапа Григорьевича. Он перешагнул порог и, подойдя ближе, замахал рукой:
— Дозвольте, Игнат Семенович, не так, не так… Эту штуку вот как вяжут. Никогда еще не рыбалили?
— Как это не рыбалил? — грозно спросил Бутенко.
— Эх, было б у меня время посвободней, — вздохнул старик, — посидел бы с вами, а еще лучше с волокушей…
Остап Григорьевич
— Вы подавайтесь на Долгуновский ставок, — посоветовал он. — Оно чуть дальше, зато там королевского и зеркального карпа развелось! Я как глянул, ну, поверите, такого еще не видел… Бери руками, вынай… А место какое!
Остап Григорьевич так вдохновенно расхваливал Долгуновский ставок, что место это живо возникло в памяти Петра, словно был он там последний раз не лет шесть назад, во время летних каникул, а только вчера…
Вместе с сестрами, Ганной и Василинкой, они ходили в Богодаровский лес по грибы и ежевику, а потом дошли до ставка и решили искупаться. Разделись в тени могучих верб и осокорей. Из росшего поодаль малинника, перевитого липкими нитями паутины, струился терпкий, спиртной аромат и, смешиваясь с запахами переспелых грибов и прелью сложенного по берегу сена, пьянил, кружил голову. Над зеркальной гладью пруда сновала золотистая мошкара, поблескивали на острых лезвиях ядовито-зеленой осоки крылышки стрекоз. От тяжелых всплесков рыбы расходились мягкие круги, и тогда мерно покачивались желтые цветы водяных лилий, густая насыпь ряски.
— Да, хорошо бы сходить порыбалить, — сказал Петро, вздохнув.
Безо всякой видимой связи с этими своими мыслями он сказал Игнату Семеновичу:
— Комсомольцы хорошую идею подали: собрать по балкам и обочинам дорог семена дикого клевера. У нас нет совершенно семян. Завтра…
— Завтра рыбалка — и никаких больше дел! — строго перебил его Бутенко. — А идея действительно хорошая.
Перед зарей прошел сильный короткий дождь, потом грозовые облака разметало, и к восходу солнца от грозы только и осталась обильная роса да освежающая прохлада в прозрачном, чистом воздухе.
Бутенко проснулся в шестом часу. Поеживаясь, вышел в нижней сорочке на крыльцо, поглядел на бричку, дожидавшуюся его.
— Ушел наш рыболов? — осведомился он у Катерины Федосеевны.
— Чуть зорька схватился… Вы умываться на дворе будете?
— Удочки свои или удилища, как их там, забрал? — допытывался Бутенко.
— Не видать нигде… Наверное, забрал.
— Ну, молодец! Пусть хоть чуточку отдохнет.
Катерина Федосеевна довольно усмехнулась:
— Спасибо! Только вас он и слушается… А вы тоже на ставок?
Бутенко вздохнул:
— У меня в девять заседание райисполкома. Да и рыбак из меня… смех один…
Петро тем временем находился километрах в пяти от ставка, у которого так заманчиво было бы позоревать, поудить жирных королевских и зеркальных карпов. Он успел уже побывать на токах, принял от счетовода сведения за вчерашний день и собирался на самый дальний
До глубокой осени Петру так и не удалось заняться своей картой, в конце ноября, когда у Петра оставалось по вечерам свободное время, пришло письмо из Харькова, с завода, куда были посланы технические расчеты для изготовления турбин и генераторов. Заказ был готов, надо было его получить, а заодно купить моторы, необходимый инструмент, провод, рубильники, лампы, выключатели, патроны.
Колхозное правление порекомендовало Петру поехать в Харьков самому.
— Вернее будет.
Выехал Петро с Яковом Гайсенко. На полпути к Богодаровке почтарь, возвращавшийся с почтой, дал Петру письмо от Оксаны. Она коротко писала об Иване и о себе, сообщала, что соединение продвигается все дальше на запад.
«У нас большое горе, — читал Петро. — Сегодня мы хоронили хорошего товарища, старшину Сашу Шляхову. Она со своей напарницей вышла на рассвете на „охоту“, и пуля фашистского снайпера оборвала жизнь этой чудесной девушки. Все знавшие Сашу горячо любили ее, она была совестью всех девушек, их вожаком, замечательным другом.
Мы похоронили Сашу в латвийском городке Добелэ на братском кладбище. Как тяжко терять таких друзей!..»
— Что-то плохое пишет жинка? — спросил Гайсенко, глядя на лицо Петра.
Тот молча передал ему письмо и весь остаток дороги до вокзала не проронил ни слова. Уже в вагоне сказал:
— Тяжело, Яша, достается нам победа…
Дни стояли ясные, но холодные. Деревья осыпались, потемнели. Густые тени от них ложились на запревшие от осенних дождей мертвые листья. По утрам первые заморозки покрывали серебристым инеем бурую траву, ботву картофеля возле железнодорожных будок.
Петро и Яков сидели у окна, глядели на безлюдные степи, стаи галок над ними.
Всюду бросались в глаза следы прошедших боев… Торчали фермы мостов. Вдоль насыпи зияли огромные, наполненные мутной водой воронки, валялись каркасы опрокинутых вагонов. Ржавые проволочные заграждения… Полуосыпавшиеся траншеи и ходы сообщения… Расщепленные снарядами, обгоревшие стволы деревьев… Иссеченные пулями и осколками станционные строения без окон и крыш…
Мимо этих пепелищ шли с востока, вперемежку с воинскими поездами, длинные товарные составы с тракторами, автомашинами, заводским оборудованием, скотом.
Яков Гайсенко, давно не выезжавший из села, глядел неотрывно на встречные поезда.
— Да откуда добра столько?! — возбужденно восклицал он.
— Москва шлет… Украине нашей!
— Нам бы вон тот станочек токарный! Ой, и бравый станочек!..
Богатства, которыми они любовались, шли сейчас не в Чистую Криницу, тем не менее оба чувствовали себя их обладателями. Разве они не пролили свою кровь на фронте за то, чтобы страна могла производить эти тракторы, станки, машины!
— В такое время, в самый разгар войны, — говорил Петро, — едем с тобой, Яша, электростанцию получать… для колхоза!.. Для маленького, ничем не приметного колхоза…