Семья Рубанюк
Шрифт:
Мамед помог Шумилову нарвать свежей, мягкой травы. Прохладное ложе несколько успокоило Татаринцева, и он забылся.
— Ему бы доктора, — сказал Шумилов. — Жена у него фельдшерица. Пока мы в окружение не попали, они вместе были.
Петро послал Мамеда за водой к небольшой яме, которую они вдвоем отрыли накануне в болотистой низине, и начал собирать сушняк для костра.
Лейтенант вдруг позвал кого-то глухим, дребезжащим голосом. Петро подошел и наклонился.
— Кто? — глядя
— Что-нибудь нужно, товарищ лейтенант?
Петро спросил участливо и мягко, но Татаринцев испуганно отстранился и застонал от резкого движения. Потом опять произнес хрипло, не спуская с Петра глаз:
— Кто? Ты кто?
— Я Рубанюк. Красноармеец.
— Брехня!
Татаринцев сказал это беззлобно, с хитроватой улыбкой. Веки его медленно опустились, чуть прикрыв глубоко запавшие глаза.
— Рубанюк, — шепнул он.
— Я.
— Вы не обманывайте… Я подполковника Рубанюка хорошо знаю…
«Да он, может, в полку у брата был? — мелькнула у Петра догадка. — Возможно, что Иван где-то здесь недалеко воюет».
— Командира полка вашего не Иваном Остаповичем зовут? — спросил Петро нетерпеливо.
Татаринцев не ответил: он впал в забытье. Петро бесшумно отгонял веткой осу, которая носилась с тонким жужжаньем над лейтенантом, и внимательно разглядывал его лицо. Искаженное страданием, с крапинками пота на широких, монгольских скулах, оно все же оставалось привлекательным.
«Не выживет», — подумал Петро, заметив, что полуприкрытые глаза лейтенанта временами тускнели.
Татаринцев вдруг тяжело задышал, заворочался и рванул рукой ворот гимнастерки. Петро заметил у него под сорочкой что-то красное. Показалось, что это пропитанная кровью перевязка. Петро хотел было отвернуть ворот сорочки, но Татаринцев резко отвел его руку и застонал.
— Лежите, лежите, товарищ лейтенант, — поспешил успокоить его Петро. — Вам вредно шевелиться.
Татаринцев приподнялся, хотел сесть, но сил у него не хватило. Он упал на спину и громко, по-детски всхлипывая, заплакал.
Петро положил ему руку на лоб. Татаринцев перекатывал Голову по сумке, которая заменяла ему подушку.
— Не могу… больше… хочу… идти…
— Лежите, товарищ лейтенант. Утром доставим вас, начнут лечить.
Татаринцев скрипнул челюстями, прикусил губу так, что кровь проступила под зубами.
— Не могу лежать, — с глухой злобой повторил он. — Мне… идти надо…
Он отвернулся, но сейчас же снова устремил на Петра наполненные слезами глаза.
— Наши далеко сейчас… ушли?
— Да нет, не очень. Хорошо держат фрица.
— Жарко у нас было… Навряд кто остался… На высоте сто двадцать семь… накрыл нас… головы
Он лизнул пересохшие губы и попросил пить.
— Сейчас хлопцы принесут. Пошли по воду.
Петро подождал, пока Татаринцев передохнул, и повторил свой вопрос:
— Командиром полка у вас не Рубанюк был? Иван Остапович?
— Рубанюк. А вы знали его?
— Ну как же! Это брат мой родной.
Татаринцев посмотрел на Петра широко раскрытыми глазами и судорожно глотнул воздух. Еле слышно прошептал:
— Погиб он… на моих глазах…
— Ванюшка!
Петро побледнел. А Татаринцев, забыв о том, что перед ним брат Рубанюка, продолжал медленно и тихо:
— Немцы бросили танки… окружили… Подполковник сам нас в атаку повел… Я пробрался, а тут они… опять навалились…
По лицу Татаринцева словно бродили отсветы пережитого боя: оно все время менялось, голос его переходил в полушепот.
— Отполз я… прилег в ямочку… Гляжу, подполковник упал… танк через него гусеницами… потом и в меня осколком…
Он умолк, а через минуту заговорил тверже и отчетливее:
— Наш полк добре дрался. Где трудней — туда комдив рубанюковцев. А когда его убили… не знаю, кто стал командовать. В меня самого… осколок…
Где-то очень высоко горело жаркое июльское солнце. Макушки тополей, грачи, снующие под синим небом, были освещены, а внизу, в мягко темневшей глубине леса, кривые стволы ясеней, груш-дичков, вязов шелестели листвой дремотно и печально. Солнечный луч никогда не пробивался сюда.
Зубы Петра невольно выстукивали все чаще и чаще. Сделав усилие, он попытался свернуть цыгарку, но руки его тряслись, махорка падала на колени, на босые ноги.
— У меня все горит внутри, — сказал Татаринцев, шевеля пальцами рук. — Умру…
Он строго глянул на Петра глубоко запавшими глазами.
— Слушай… полковое знамя… я успел отбить… Фашисты хотели взять… не дал им… Тут, со мной… Достань. Я не могу двигаться…
Петро осторожно расстегнул гимнастерку раненого… Шелковое полотнище в засохших сгустках крови коробилось под пальцами, было горячим от тела.
— Найди наш полк… Скажи: Татаринцев нес, сколько мог… Вернуть знамя… надо.
Он перевел дыхание, лицо его покрылось испариной.
— Увидишь жену… Аллочку… она в полку, расскажи все… вот… Рубанюк…
Татаринцев вновь впал в забытье. Петро развернул знамя; подумав, вынул складной ножик и осторожно отпорол бахрому. Снова сложив знамя, он спрятал его под сорочкой. Потом застегнул гимнастерку и только тогда позвал вернувшегося с водой Мамеда.
В полдень Татаринцев, не приходи в сознание, умер.