Семя скошенных трав
Шрифт:
Том гаркнул у меня под ухом:
— Сэр, разрешите обратиться, сэр!
Хорт взглянул на него хмуро:
— Вопросы?
— Сэр, когда нам выдадут дешифраторы, сэр?
Мордоворот Хорта скривился так, будто он нюхнул тухлое яйцо:
— Ты о чём собираешься беседовать с врагом, сынок? Обсуждать Декларацию Независимости? Вы — солдаты, а не грёбанные дипломаты, которым лишь бы потрындеть с шитти о смысле жизни! Вы все получите инструкции! Вы узнаете, каких действий шитти нельзя допустить! А разговаривать будете дома, с вашими подружками! Всем ясно?
— Сэр,
— Что ещё?! — Хорт дёрнулся к нему, будто хотел сожрать живьём.
— Сэр, их же не поймёшь, сэр! А если они сговорятся напасть, а мы не будем знать?
— Тебе сказано, что ты получишь инструкции! — рявкнул Хорт. — Как же наши парни справлялись в героическом прошлом, когда ещё не было дешифраторов и прочего дерьма?! Они учились следить за противником, сынок! И пускали в ход оружие, если видели что-то подозрительное! Тебе, наконец, ясно, или у тебя последние мозги спеклись?
— Сэр, так точно, сэр! — выпалил Том, но, по-моему, он так и не согласился с сержантом.
Хорт скомандовал: «Марш!» — и мы пошли от КПП к корпусам.
Я думал, шитти содержатся в бункере, но нет, они тут жили на открытом воздухе. Вернее, в клетке; в шаге от решётки — колючка под током, со всех сторон видеокамеры, плюс охрана. А внутри клетки у них находились алюминиевые навесы, под которыми всё просматривалось со всех сторон, и между навесами — бассейн. Метров, быть может, двадцать квадратных. И вся любовь.
Но что меня тогда больше всего поразило: бойцов-шитти, тех самых, с которыми наши парни дрались в космосе и на Океанах, тех гориллоподобных монстров с клыками в звериной пасти, тут как раз и не было. Здешние были какие-то хлипкие; мне показалось, что совсем молодые. Ни у одного из их парней не было привычной по фильмам роскошной гривы: половина — вообще лысые, у половины — отрастающий ёжик. А ещё тут были девушки.
Они все сидели и лежали на пыльном бетоне, не обращая на нас внимания. Никто даже не повернулся. Голая девчонка-шитти, гладкая и какая-то пластмассовая, без признаков пола, как кукла, сидела на краю бассейна и болтала лягушачьими лапами в воде. Ещё одна, в человеческой рубашке цвета хаки, но без юбки и даже, кажется, без трусиков, лежала рядом на животе. Её роскошнейшие волосы свисали до воды, как у русалки. И я смотрел на них, пока мы не прошли, а потом, обустраиваясь в казарме и получая инструкции, всё вспоминал о них.
Они не были сексуальными, если ты об этом подумал. Все эти истории про изнасилованных шитти и про романы между шитти и людьми, скорее всего — враньё: надо видеть, насколько они… нечеловечные. Их кукольные тела, без грудей и вообще безо всего… только дельфинья щель внизу живота, почти до пупа, совсем не такая, как у человеческих женщин. Но… как тебе сказать…
Они не были сексуальными, но они были очень женственными. И очень беззащитными. И я всё думал: а где же их парни-то? Настоящие враги? Настоящая угроза?
В конце концов, я спросил об этом одного из наших парней, который служил тут раньше, но не сменился, а остался.
— Крутые монстры? — переспросил
Я вскоре выяснил, что он сказал правду.
Наши дежурства продолжались по шесть часов, но и это было непросто. Из-за жары тяжело сосредоточиться, а ещё воздух… Этот запах, запах пыли, хлорки и тухлой рыбы… а в респираторе ещё хуже, потому что он за десять минут заполняется потом. Мы знали, что кислорода на Эльбе хватает для людей, но всё равно казалось, что дышать нечем. В первый день я думал, что служба здесь тяжёлая, достойная мужская служба, но лучше война, чем такой тыл.
Когда я в первый раз заступал на пост, парни как раз пытались вытащить из клетки шитти труп: один из них за ночь помер. Но его не спешили отдавать. Шитти так себя вели, что наши, кажется, несколько смутились.
Мёртвый лежал на бетоне. Рядом с ним сидели несколько шитти, неподвижно, как пластиковые или деревянные. А три их девчонки, когда наши вошли, встали и загородили его собой.
Молча стояли и смотрели. Глазища — как блюдца. Что-то жуткое в этом было: стояли, как зомби. Будто тоже мёртвые.
Хопкинс повёл автоматным стволом, отойдите, мол, но они даже не шелохнулись. И у Хопкинса на лице всё это отразилось: что стрелять нельзя, а трогать их почему-то страшно, всё равно, что поднятого мертвеца тронуть… он рявкнул:
— А ну разошлись, вашу мать!
Тогда одна из них молча, медленно подняла руку и показала Хопкинсу средний палец. Несмотря на перепонки — очень чётко.
Хопкинс замахнулся прикладом, а она и не вздрогнула. И не отошла.
И тут я впервые увидел Дока. Дока Родригеса.
Судя по форме, он был полковник медицинской службы. Судя по лицу — латинос, под полтинник, повоевавший: смуглое подвижное лицо и белая чёлка на лбу, над глазами. А глаза, как у шитти. Такой же невозможный взгляд, мороз по коже.
Подошёл и спросил:
— Что тут происходит?
— Сэр, потаскушки не отдают труп, сэр! — ответил Хопкинс. — А Хорт приказал его вынести. Яйцеголовые заберут его для вскрытия, сэр!
Док вздохнул. Знаешь, как вздыхают, когда думают, что объяснять бесполезно. И сказал девчонке-шитти, которая так и стояла, вытянув руку и показывая палец: amado, бла-бла-бла-чего-то-там.
Он не по-испански ей сказал. Он по-другому ей сказал. На языке шитти. И назвал её amado, это я понимаю, это «любимая».
Она посмотрела на Дока, опустила руку, и её подружки как-то расслабились, перестали быть похожими на окоченевших зомби. А она сама сказала что-то тихо. Устало.
Док жестом подозвал её — и она подошла к решётке. Лицо у неё было ужасное. Странно красивое и всё равно ужасное, как маска для Хэллоуина, белое и мёртвое, и губы белые. Минутку погодя подошли и её подружки. Док с ними тихонько заговорил. Язык звучал невозможно для человеческого уха и для человеческого языка, но шитти как будто успокоились или сделали вид, что успокоились. Во всяком случае, оставили труп в покое и дали нашим его упаковать и вытащить.