Семя скошенных трав
Шрифт:
Нам весело и спокойно, хоть мы знаем, что космос опасен тоже. Нас хорошо учили — и с нами Старшие, почти всемогущие. Мы под защитой.
Мы с Мыиргю собираем робота и болтаем о том, что к нам идёт патрульный с Земли. Нам интересно, интересно — и мы хотим увидеть настоящих людей. Мы очень хотим увидеть их детей. Мы мало что знаем о них — только по фрагментам хроники, снятой на Земле. Нам хочется узнать больше.
Мы болтаем о том, что спросим у человеческих детей.
Какие животные живут у них дома.
Глубоко ли они умеют нырять.
Правда
Мы не выдерживаем и идём к обзорной площадке, поглазеть, как звездолёт людей подходит к станции. Просим дежурного Старшего, Хагндэ — он врач и биолог, он ласков с нами, он позволит нам посмотреть хоть краешком глаза…
И мой сон ломают взрывы.
Я сижу на полу и смотрю в темноту.
Я хочу увидеть нормальный сон. Наш пляж. Как мы играем с каменкой, прячем кусочки рыбы в щели пирса, а она находит. Как я кормлю бельков. Как Старшая Оури рассказывает о колониях кораллов, об играх кальмаров, о летучих рыбках — а я глажу руку Лэйрю, глажу между пальцами, где перепонка, перепонка прохладная и бархатистая на ощупь…
Мои ноздри сжаты. Кровь стала острым льдом, режет.
Не хочу вспоминать.
Не хочу вспоминать.
Но смотрю в темноту и вижу, как человек стреляет в голову Гокхэя. И в голову Рэвхэ. И что-то зло говорит своим. И снова стреляет. И я понимаю: братья уже на Меже, он убивает, как убивали подростков в бельковых войнах. Я не могу шевельнуться, смотрю на него и жду выстрела — но я ещё Между, долго буду Между. Я им нужен.
Другой человек хватает меня за руку, тянет.
Мне больно, болит голова, ужасно болит, тело — как вялая водоросль, ноги не слушаются. Человек с оружием целится в меня — и я жду выстрела.
Я ранен, болен. Нет, я им не нужен.
Пусть я умру.
Но меня тащат волоком — по коридору, залитому кровью. Мимо наших убитых Старших. Мимо лужи дико красной крови человека. В трюм. Я впервые в клетке.
Я хочу забыть ту ночь, но никто не забывает инициацию. Мы все тогда её прошли — как в самые древние времена, когда ребята Между оставались одни в Океане, рядом со смертью. Только наши юные предки были старше.
И они учились не бояться смерти, но не учились ненавидеть.
А мы научились.
В ту ночь многие умирают, потому что тоска и ненависть, которой нет выхода, закрывают ноздри. И мои. Я не могу дышать. Но Мыиргю обнимает меня, трётся об мою щёку своей и умоляет: не умирай, пожалуйста, не могу идти за тобой в Океан, я полная. И я заставляю себя вдохнуть, я переживаю эту ночь.
А потом они приносят бельков — и всё. Мы не можем сбежать.
Мы тут должны дышать, мы тут должны есть и кормить бельков. Мы едим чужое и мёртвое, мы дышим чужим и мёртвым.
А наутро Мыиргю делает чудо. Превращает мёртвое в живое, в воздух, воду и пищу. Она смотрит на всех нас — на десятерых ребят Между и на шестерых бельков, полуживых,
Мы, Между, понимаем, что это невозможно. Понимаем, как велик Космос. Понимаем, что мы — меньше, чем песчинки на невероятном пляже Вселенной. Но мы верим. Сразу.
Поэтому мы живём.
Вопреки.
Мы живём в космосе. В клетке из гладких белых плиток и зеркального стекла, где отвратительно пахнет средством для уборки. Нам дают сухую прессованную рыбу с противным металлическим привкусом. Мы перевариваем эту дрянь для бельков — мы делаем её съедобной. Потому что бельки должны дожить до того, когда Старшие придут за нами.
Мы живём на Земле, где нас взвешивают, измеряют и просвечивают в томографе, как рыбу из селекционного садка. Где у нас берут пробы крови, слюны, семени. Мы учим бельков говорить, рассказываем им сказки, поём древние песни — и сразу замолкаем, когда приходят люди. Старшие могут задержаться — а бельки должны расти и стать шедми.
Мы живём, когда человеческая женщина, еле знающая язык Архипелага, говорит нам: дети, вы должны играть. Наши ноздри сами собой закрываются от звука её голоса, но мы потом всё равно дышим.
Мы живём в клетке и думаем: Старшие придут за нами. Знаем, что не придут, но это уже молитва, заклинание, пароль. Сюда привозят новых детей — и мы передаём им это заклинание. Мы живём и ждём.
Никто не может играть в клетке. Тогда нас усыпляют — и наших девочек делают полными искусственно… а у Мыиргю и сестёр забирают изнутри растущих бельков.
И я держу её целую ночь. Держу её руками, трусь щекой об её щёки и шепчу в ухо: Старшие придут и отомстят. И Мыиргю остаётся жить.
У нас ничего нет: нет игрушек, книг, музыки, красок. Только гладкие белые стены, на которых не получается рисовать, такой же гладкий чёрный пол. Но мы знаем: перестал что-то создавать — всё равно что умер. Мы с Мыиргю сочиняем истории. Хэдгри и Риа поют эпос «Кыа-Хуларга». Такхэй рисует на изнанке своей рубахи коричневой рыбной подливкой. Грдэ учит малышей считать: на пальцах, потом — в уме. Наори учит малышей читать, выкладывает руны из рыбьих костей. Мы живём и ждём, когда Старшие придут за нами.
И учимся понимать людей. Быть готовыми умереть. Быть готовыми убить.
Почти все люди нас боятся. Ходят с электрошокерами. Говорят на испорченном, неживом языке Архипелага, самые простые фразы. Они нам отвратительны — они сами, их запах, их слова.
Только некоторые…
Женщина Эн, которая убирает клетку, а иногда подолгу смотрит на нас, вдруг приносит бумагу. Белые гладкие листы, много. И цветные фломастеры, целую коробку цветных фломастеров, разной длины и толщины, некоторые из них оставляют яркий след, некоторые — слабый. Она отдаёт коробку Такхэю, говорит: ты любишь рисовать — рисуй.