Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Жак закурил папиросу и отошел, но ему было не по себе. "Два раза за двенадцать часов, - подумал он.
– Словно у нас уже осадное положение". Он сделал несколько шагов по улице Ледрю-Роллена, чтобы проверить, не следят ли за ним. "Они не удостоили меня этой чести..."
Тут ему пришла мысль, раз уж он оказался в этих краях, заглянуть в "Модерн бар" - кафе на улице Траверсьер, центр социалистической секции Третьего округа, особенно активной. Казначей ее, Бонфис, был другом детства Перинэ.
– Бонфис? Вот уже два дня, как он и носа сюда не показывал, -
– Впрочем, я никого еще не видел сегодня утром.
В эту минуту человек лет тридцати, с пилой, висевшей на ремне у него за плечами, вошел в бар, ведя велосипед.
– Здравствуйте, Эрнест... Бонфис здесь?
– Нет.
– А кто-нибудь из наших?
– Никого.
– Гм... И никаких новостей?
– Никаких.
– Все еще ждут инструкций Центрального комитета?
– Да.
Краснодеревец молча бросал вокруг вопросительные взгляды и, как рыба, шевелил ртом, передвигая прилипший к губам окурок.
– Досадно, - сказал он наконец.
– Надо бы все-таки знать... Я, например, призываюсь в первый день. Если это случится, я не знаю, что делать... Как думаешь ты, Эрнест? Надо идти или нет?
– Нет!
– крикнул Жак.
– Ничего не могу сказать тебе, - угрюмо произнес Эрнест.
– Это твое дело, приятель.
– Согласиться идти - значит стать сообщником тех, кто хотел войны! сказал Жак.
– Само собой, это мое дело, - подтвердил столяр, обращаясь к содержателю кафе, словно он и не слышал слов Жака. Тон у него был развязный, но он не мог скрыть растерянности. Он бросил на Жака недовольный взгляд. Казалось, он думал: "Я не опрашиваю ничьего мнения. Я хочу знать решение Центрального комитета".
Он выпрямился, повернул свой велосипед, сказал: "Привет", - и неторопливо пошел, раскачиваясь на ходу.
– В общем, мне это надоело: все они задают один и тот же вопрос, проворчал содержатель кафе, - Что я могу тут сделать? Говорят, что в Комитете никак не могут прийти к соглашению, выработать директиву. А ведь партии надо бы дать директиву, верно?
Прежде чем вернуться в "Этандар", Жак в раздумье бродил некоторое время по этому кварталу, который с каждой минутой становился все оживленнее. Вереницы заваленных овощами и фруктами тележек, вытянувшихся вдоль канавы, крики уличных торговцев, множество рабочих, хозяек, которые, чтобы укрыться от солнца, толкались на одном остававшемся в тени тротуаре, - все это превращало узкие улицы в рынок под открытым небом.
Жак заметил, что в витринах трикотажных магазинов были выставлены почти исключительно принадлежности мужской одежды, и притом довольно неподходящие для сезона: вязаные жилеты, фланелевые фуфайки, толстые бумазейные рубашки, шерстяные носки. Обувные лавки соорудили из картонных или коленкоровых полотнищ импровизированные вывески, бросавшиеся в глаза. Наиболее робкие объявляли: "Охотничьи башмаки" или "Башмаки для пешеходов". Те, что посмелее, провозглашали: "Солдатские башмаки" и даже "Форменные ботинки". Многие мужчины останавливались, заинтересованные, но ничего не покупали. Женщины, повесив на руку сетку для провизии, на всякий случай принюхивались к шерстяным
Все возрастающий недостаток разменной монеты начинал серьезно затруднять торговлю. Разносчики превратившись в менял, прохаживались с ящиками на животе. Они спекулировали - давали девяносто пять франков звонкой монетой за стофранковый билет. Полиция, видимо, закрывала на это глаза.
Французский банк выпустил накануне множество купюр по пять и по двадцать франков, и люди с любопытством их рассматривали.
– Значит, все это было готово у них заранее, - говорили в толпе с видом недоверия, неприязни, но и некоторого восхищения.
Жак уселся наконец за столиком одного из кафе на площади Бастилии. Он ничего не ел со вчерашнего дня и испытывал жажду и голод.
Поток пригородных жителей разливался широкими волнами, хлынувшими из Лионского вокзала, из трамваев, из метро. Они на минуту останавливались на залитой солнцем площади с газетами в руках и бросали озабоченные, любопытные взгляды на все кругом, словно желая убедиться, перед тем как приступить к работе, что угроза войны не изменила Париж за эту ночь.
В кафе непрестанно менялись люди; озабоченные, встревоженные, они громко разговаривали друг с другом.
Один из посетителей рассказал, что послал жену в мэрию навести точные справки относительно срока его мобилизационного предписания, и с видимой гордостью сообщил, что ввиду большого притока публики число служащих в справочных бюро при военных канцеляриях увеличили втрое.
Шофер такси со смехом показывал номер иллюстрированного журнала: на одной и той же странице, совсем рядом, там были изображены возвращение в Берлин кайзера и возвращение Пуанкаре в Париж - два симметричных символических рисунка, где главы двух государств, ступив на подножку автомобилей, одним и тем же воинственным жестом отвечали на приветственные клики своих исполненных доверия народов.
Муж и жена средних лет вошли и приблизились к оцинкованной стойке. Жена испуганно смотрела на посетителей, ища дружеского взгляда. Они сейчас же заговорили.
Муж сказал:
– Мы из Фонтенебло. Там уже началось.
И он замолчал.
Жена, более словоохотливая, пояснила:
– Вчера вечером к офицеру седьмого драгунского, - он живет на той же площадке, что и мы, - пришли сказать, чтобы он живо собирался. А потом среди ночи нас разбудил конский топот. Кавалерия получила приказ выступать.
– Куда?
– спросила кассирша.
– Не знаю. Мы вышли на балкон. Весь город был у окон. Не слышно было ни одного крика, ни одного слова. Они убегали, как воры... без музыки, в походной форме... Потом потянулись полковые обозы, повозки с снаряжением... Они шли и шли. До самого утра.
– В мэрии, - подхватил муж, - вывесили приказ о реквизиции лошадей, мулов, повозок, даже фуража!
– Все это скверно пахнет, - заявила кассирша с заинтересованным и почти довольным видом.
– Запас третьей очереди уже призван, - сказал кто-то.