Сентябри Шираза
Шрифт:
— Нет, Афшин-ханом, спасибо! Уже три чашки выпила.
— Тогда съешь печенье, азиз [26] . Что-то ты исхудала. А, Хаким? Правда ведь, она исхудала?
Баба-Хаким кивает не глядя. Он и так не отличался разговорчивостью, а после того, как врачи запретили ему пить и курить, и вовсе замолчал. Наконец Баба-Хаким отрывается от окна, бросает взгляд на чашку с чаем, потом на запертый бар. И снова смотрит в окно. А Фарназ вспоминает поездку в Исфахан лет двадцать пять назад, почти сразу же после их с Исааком свадьбы. Тогда отец Исаака ей не понравился.
26
Дорогая, милая (фарси).
27
Лотфолла — наставник шаха Аббаса I (1587–1629), его именем названа мечеть, построенная Аббасом I.
— Баба-джан, а ты знаешь, говорят: «Исфахан несф-е джахан — Исфахан — половина мира». Вот что ты теряешь!
На что отец усмехнулся и сказал:
— Тем хуже для меня. Значит, буду смотреть на другую половину.
Всю поездку Баба-Хаким не расставался с металлической флягой — виски, эта перебродившая и очищенная апатия, капала из фляги в рот, просачивалась в вены, лишая его воли.
— Хаким все равно что малый ребенок, — говорила Афшин-ханом. — Дашь ему бутылочку, и ему больше ничего не нужно.
Однажды Фарназ спросила, почему он пьет, а он ответил:
— Как болит, Фарназ-джан, так и пьешь. Ну да тебе этого не понять.
Она и впрямь мало что поняла.
— Я должна вам кое-что сказать, — наконец решается Фарназ. — Исаак в тюрьме. Я просто не знала, как к этому приступиться…
Афшин-ханом откладывает карты, в замешательстве поднимает на нее глаза. Баба-Хаким отрывается от окна, вглядывается в Фарназ. Не исключено, что муж с женой впервые испытывают одни и те же чувства, думает Фарназ.
— Уже почти два месяца прошло.
— Почему же ты нам сразу не сказала? — Глаз Афшин-ханом почти не видно из-под тяжелых век. От нее попахивает нафталином.
— Не хотела тревожить. Но слишком много времени прошло. И я решила, что вам следует знать. А еще у меня к вам просьба. Говорят, к нам непременно придут с обыском стражи исламской революции. Вот я и подумала, нельзя ли оставить у вас Ширин на несколько дней, пока я пересмотрю все книги и документы, избавлюсь от всего подозрительного. Не хочу, чтобы Ширин это видела. Не хочу ее пугать.
— Оставить у нас? Да мы и о себе-то не можем толком позаботиться. Хаким серьезно болен. — Афшин-ханом качает головой и шепчет — Господи, сколько напастей… — Солнце высвечивает торчащие на подбородке волоски.
— Баба-Хаким, так вы больны? Что с вами?
— Печень шалит, Фарназ-джан. Да и почки плохо работают. — Голос у него такой, будто он не разговаривал несколько дней, если не недель. Баба-Хаким берет со стола четки, начинает их перебирать. Бусина за бусиной с легким стуком ударяются друг о друга,
Эти бусины, думает Фарназ, переживут перебирающие их руки. Шерстяную кофту Баба-Хакима, которую он носит, сколько она его помнит, да, похоже, носил и до этого, скоро свернут и уберут в чемодан вместе со шляпой, парадными туфлями и часами. А примирила ее с ним в той долгой поездке в Исфахан одна-единственная фраза:
— Фарназ-джан, прошу тебя, сделай Исаака счастливым — нам это не удалось.
Так он дал ей понять, что при всех своих недостатках, а их немало, есть у него по крайней мере одно достоинство: он признает, что отец он плохой.
— Сейчас научились лечить почки, — говорит она. — Иншалла — даст Бог, поправитесь.
Баба-Хаким подносит ко рту остывший чай, отпивает, ставит стакан обратно на блюдце.
— Нет, Фарназ-джан. Мне недолго осталось.
Афшин-ханом опускает глаза на свои руки, лежащие на коленях. Берет накинутый на спинку дивана черный платок, закутывается.
— Мне очень жаль, Фарназ-джан, что мы не можем взять Ширин, — говорит она. — Но наш дом — неподходящее место для ребенка.
Она поглаживает бахрому платка, пропуская кисточки сквозь скрученные артритом пальцы. Афшин-ханом была лишена многого, поэтому отнять то немногое, что у нее есть, — любящего сына — немыслимо. А лишена она была, и это знали все, надежды после третьего ребенка, Шахлы, родить еще. И все из-за сифилиса, этого подарка на веки вечные, который муж привез из поездки в Индию. Афшин-ханом сцепляет руки на коленях, чуть заметно кивает головой, что-то шепчет себе под нос. Известие об исчезновении сына она, несомненно, перенесет — пасьянсы ей помогут. «Останется ли сын в живых?» — спросит она в надежде, что пятьдесят две карты лягут удачно, дадут желанный ответ.
— Да, Афшин-ханом, я понимаю. Ну что ж, мне пора. А то Ширин только с Хабибе.
Фарназ уходит, закрывает за собой дверь, дверной молоток при этом несколько раз ударяет о дверь. Молоток отлит в виде руки Фатимы, дочери пророка Мухаммеда. Несколько лет назад ее подарил родителям Исаака сосед — считается, что рука приносит хозяевам удачу. Отказаться от удачи не в привычках Афшин-ханом, и она тут же повесила руку на дверь.
Фарназ идет вдоль узкой улочки, по обе стороны ее тянутся невысокие кирпичные стены — на них множество кровавых отпечатков рук — так революционеры обозначают готовность пожертвовать жизнью. Фарназ они напоминают о иерусалимской мечети на Масличной горе — по преданию Иисус, возносясь на небо, оставил там след ноги.
Глава четырнадцатая
В хорошем здании, как и в хорошем мужчине ли, женщине ли, должны сочетаться надежность и красота. Парвиз впервые услышал об этом на занятиях и решил, что так оно и есть. Чтобы здание было надежным, процитировал Джона Рескина [28] преподаватель, оно должно соответствовать цели, для которой построено, и при этом построено без излишеств, без ненужного нагромождения камня, стекла, стали. Красивое здание должно отражать представление архитектора о красоте, каким бы оно ни было. Только тогда можно утверждать, что архитектор свою работу выполнил достойно.
28
Джон Рескин (1819–1900) — английский писатель, историк, искусствовед.