Сэр Гибби
Шрифт:
Эти простые и честные слова, в которых не было ни малейшего следа обиды или желания обидеть в ответ, пришлись весьма по душе и священнику и его супруге, и они не перестали приглашать Донала к себе в гости. А после одной беседы с хозяйкой дома он убедился, что с его стороны английская речь вовсе не будет проявлением надменности или недостатка патриотизма. И поскольку он решил учиться манере выражаться у самой миссис Склейтер, вскоре его речь стала заметно лучше, чем у её супруга. Но с Гибби и с милой барышней по имени Джиневра он пока мог говорить только на своём родном шотландском наречии.
— Да я просто не могу себя заставить, — объяснял он Гибби. — Для такой красавицы, как мисс Джиневра, годится лишь такой язык, который весь дышит стихами
В то время шотландцы и правда пытались приучить себя и своих детей произносить полагающиеся молитвы по–английски, но Джанет с Робертом не обращали на это поветрие никакого внимания и, пожалуй, к лучшему, потому что тем самым уберегли своих детей от немалой доли нарочитой искусственности и показного благочестия.
«А что же тогда ты будешь делать, когда станешь священником?» — жестами спросил Гибби.
— Я? Священником? — изумлённо откликнулся Донал. — Да ты что, пичуга? Свою бы душу спасти, и то ладно; не гожусь я к тому, чтобы навязывать бремена другим людям. Нет, нет, Гибби! Вот если бы открыть школу, учить ребятишек уму–разуму, как мама меня учила, да чтобы было немного денег на новые книги — ну, например, про Египет и Святую Землю, и ещё всего Платона надо купить, греческий Лексикон (только хороший) и словарь Джеймисона — и чтобы время оставалось на чтение, вот тогда я был бы доволен! А не понравится учительствовать, примусь снова за работу. Священник так не может: ещё еретиком назовут или чем похуже! Может, овец буду пасти на Глашгаре, когда отец состарится. Это как раз по мне. Надо будет только ещё комнатушку к домику пристроить, для всех книжек. Без книжек я не смогу. Иногда, конечно, и газету можно почитать, но не слишком часто; газеты читать, только время зря тратить. Видишь, в них всё время пишут то, чего никто ещё толком не знает. Сегодня читаешь одно, а завтра совсем другое. Лучше уж подождать, пока всё как следует выяснится. Пусть уж они сами разбираются, как и что должно быть и почему всё не так, как они думают, а я лучше буду пасти овец и посылать газетчикам хорошее мясо для отбивных, чтобы они совсем не погибли за такой скучной работой. Ну, глядишь, когда и песенку им пришлю или стишок: может, призадумаются и займутся чем получше!
«Но Донал, разве ты не хочешь, чтобы у тебя была жена? И дети, как у отца и матери?» — снова спросил Гибби.
— Нет, нет, Гибби, не будет у меня никакой жены, — ответил юный философ. — Кому нужен в мужья простой пастух или учитель? Может, только девчонке вроде нашей Ники, для которой что Евклид, что Бёрнс, что конические секторы — всё едино: работала бы мельница и паслись бы овцы!
«Не нравится мне, когда ты так говоришь, — знаками показал Гибби. — А как же тогда мама?»
— Мама это другое дело, — ответил Донал. — Таких, как мама, больше и нет нигде. Она одна. Ты же не станешь думать хуже об архангеле Гаврииле из–за того, что он не прочитал всего Гомера?
«Если бы я так и подумал, — ответил Гибби, — он бы мне ответил, что дай срок — и для Гомера время найдётся».
Если мальчики встречались вечером в пятницу и погода стояла ясная, они вместе бродили по улицам. Гибби водил Донала по разным местечкам, знакомым ему ещё с детства, и теперь такие прогулки доставляли ему гораздо больше радости, ведь он мог намного лучше рассказать другу всё, что помнил. Единственным местом, где они не побывали, был тот самый переулок, в котором миссис Кроул когда–то держала своё питейное заведение. Однажды Гибби привёл Донала во двор старого особняка Гэлбрайтов на Висельном холме и показал ему угол под лестницей, где давным–давно работал его отец.
Сарайчика больше не было; мало–помалу соседи растащили его на дрова. В доме по–прежнему жили бедняки,
Спустившись с чердака, мальчики заметили наполовину отколовшийся герб Гэлбрайтов, высеченный на стене дома.
— На твоём месте, сэр Гилберт, — сказал Донал, время от времени вспоминавший просьбу миссис Склейтер насчёт настоящего имени маленького Гибби, — на твоём месте я попросил бы мистера Склейтера прицениться к этому дому и при первой же возможности его купить. Будет жаль, если он уплывёт в чужие руки до того, как ты получишь наследство. Эх, представляешь, сколько всего этот дом мог бы нам порассказать?
«Разве я могу его просить? — ответил Гибби. — Мистер Склейтер не станет меня слушать. Деньги–то пока не мои!»
— Вот именно, что твои! — убеждённо проговорил Донал. — Как и Царство Божие: оно ведь тоже твоё, только пока ты не можешь до него добраться. И чем скорее ты дашь мистеру Склейтеру понять, что ты не дурачок какой–нибудь и прекрасно знаешь, как обстоят дела, тем лучше! И потом, я уверен: скажи ты ему, что хочешь купить этот дом, он и одного дня ждать не станет, а сразу что–нибудь да сделает! Донал оказался прав. Не прошло и месяца, как особняк был куплен, и его потихоньку начали приводить в порядок.
Иногда мальчики наведывались и в гости к миссис Кроул. Она всегда очень радовалась и гордилась, когда они пили с ней чай, и, по крайней мере, в эти вечера бутылка виски так и оставалась нетронутой в своём шкафу.
Миссис Склейтер продолжала приглашать к себе в дом девочек из пансиона — главным образом, ради Гибби — а устраивая вечеринки, всегда заботилась о том, чтобы на них было достаточно молодых людей. Однако Гибби, хотя и был со всеми неизменно вежлив и приветлив, не очень любил такие вечера. Его немного беспокоило, что он стал равнодушнее относиться к людскому обществу. На самом деле, людей он любил по–прежнему. Просто он начал замечать в людских характерах, в их внутренней сущности то, что мешало настоящей близости, настоящему общению, и с грустью осознавал, что нередко его попытки всё–таки пробиться к настоящему, непритворному разговору лишь вызывают в окружающих неловкость и негодование, но так ни к чему и не приводят. Он вынужден был покорно принять то, что пока, до приближения Небесного Царствия, ему придётся любить людей, осознанно держась от них на некотором расстоянии. Но любил он от этого ничуть не меньше. Вооружившись любовью, добротой и искренней правдивостью, он продолжал делать всё, что мог, чтобы низвести на землю Царство, чья конечная цель состоит в полном единении. Поэтому Гибби научился сдерживаться. Ему не нужно было менять свои манеры; к тому времени любая светская дама нашла бы их безупречными.
Но если он и не пускался больше в безудержный пляс, не вставал от радости на одну ногу, то свет в его глазах стал ещё глубже, и на каждое проявление дружелюбия он отвечал с такой же милой и искренней готовностью, как и раньше. Горячая порывистость сменилась тихим спокойствием, которое никто не смог бы назвать холодным, потому что оно озарялось тёплым, внимательным участием лучистых, синих глаз, а когда Гибби улыбался, казалось, что хмурый летний день вдруг озарился солнечными лучами, которые выбились из–за тучи и превратили серых городских голубей в радужных павлинов.