Серая ветка
Шрифт:
И надо ведь еще выбирать, искать, включать, надо что-то делать.
А наблюдать за теми, кто вокруг, для этого ничего не надо делать, этих людей не надо искать или включать, они появились сами по себе.
Вот – пожилой мужчина, которого я выбрал для пристального осмотра, не успев еще осознать, что уже выбрал.
Он сидит напротив. Седые волосы, красноватое лицо. Дешевая спортивная куртка, синяя, с белыми полосками на рукавах, серые брюки, сандалии, черные носки. Все обжитое хозяином, уютное. Как и я, мужчина без вещей. Глаза полуприкрыты. Вид усталый, болезненный. Почему-то подумалось, что он обречен. Смертельный диагноз. Он знает, что
Он почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня без выражения и закрыл глаза так основательно, будто навсегда.
Пришлось искать новый объект.
Как я раньше не заметил! – девушка с великолепным носом! То есть с очертанием носа. Лоб не очень высокий, губы довольно тонкие, подбородок заострен, но нос, прямой, идеальных пропорций, матово-смугловатый, – просто прекрасен! Греческий, он же римский, или как там их еще называют. Благородный. И наверняка девушка знает об этом, недаром вид у нее такой гордый и независимый. Как у патрицианки, свободной женщины Рима. Которая если и изменит мужу, то сделает это так, что он же себя почувствует виноватым.
«Алтуфьево. Конечная!» – слышится голос.
Я выхожу, я ступаю на неведомый берег, на причал, куда прибывают и откуда убывают ежедневно десятки тысяч людей. Им все привычно, а мне в новинку: терра инкогнита, неведомая земля.
Снимаю (фото 1).
Светильники кажутся иллюминаторами, за которыми небо. Но нет там неба, там земля, причем земля не сверху, как видно из самолета, а земля подземная. Беспросветный тяжкий грунт. Тонны грунта. Никто, конечно, о них не думает, кроме меня, которому неизвестно зачем это лезет в голову.
Иду медленно, ищу в интернете сведения о станции.
Фото 1
Может, пройдет немного времени, я выйду из вагона, держа за руку Митю, Дмитрия Дмитриевича, моего сына, и буду рассказывать ему всезнающим голосом:
– Станция, сынок, открыта в одна тысяча девятьсот девяносто четвертом году…
– А это давно?
– Очень.
– До меня?
– До тебя.
– А ты уже был?
– Был. Мне тридцать пять лет уже.
– Много. А раньше тут что было?
– Село. Алтуфьево, наверно, называлось. Давно.
– А еще давнее?
– Леса тут были. Люди бродили дикие.
– А еще давнее?
– Ледник был.
– А еще давнее?
– Море было. Везде.
– А еще давнее?
– А еще давнее тут вообще ничего не было. И Земли не было.
– И тебя не было?
– Как бы я был без Земли? Ты лучше послушай про станцию. Глубина заложения – девять метров…
– То есть без Земли люди не живут?
– Нет. Стены облицованы черным мрамором, пол серым и черным гранитом.
– А где они были, когда ничего не было?
– Нигде. Их тоже не было. Архитекторы станции – Борзенков, Вигдоров и Черемин. Инженеры-конструкторы…
– А откуда они взялись?
– Это сложный вопрос.
– Я вот родился. А они откуда?
Тут я ступил на эскалатор, и сын исчез.
Я даже оглянулся.
Поднялся наверх. И увидел неведомое до этой минуты Алтуфьево (фото 2).
И сразу же захотелось отсюда уехать и больше
Фото 2
Нет, я не ждал какого-то чуда, архитектурных красот. Я ждал хоть какого-то гостеприимства, неуловимой зазывности, родственности, свойскости, чего-то, что поманило бы мою душу и душу моего Мити.
Разочарование. Досада. Облом.
Но тут мне стало стыдно перед районом, в котором живут тысячи людей, а многие наверняка любят его – то есть на самом деле любят себя и своих близких, живущих здесь.
Да, может, причал и не очень пригляден, но откуда ты знаешь, что там дальше? Легко судить по верхам, ты потрудись, любая любовь требует труда, пройди хотя бы по улице, присмотрись, почувствуй.
И я пошел.
Я шел, и асфальтовая дорожка с газонами и кустами по бокам, казалось вполне ничего себе. Если смотреть только вперед и перед собой.
Но по сторонам все те же многоэтажные дома, дома и опять дома.
Я прошел не меньше километра и, хотя впереди угадывался еще долгий путь, возникло ощущение тупика.
Отдельно стоящий дом словно ударил меня по глазам, по мозгу.
Фото 3
Он был огромен и чужд, он был мертв, как обелиск.
И небо над ним было пустым и блеклым.
Хочу домой.
Но дома нет.
Нет дома, нет жены и сына.
Нет мамы.
Нет родины.
Я завидую тем, у кого есть место рождения, детства и юности, откуда все началось и куда можно вернуться. И даже не возвращаясь – чувствовать эту нить, заглядывать памятью и знать: ты всегда будешь это любить, и тебя здесь будут любить. Идти по улицам, если в городе, по тропинкам, если в селе. Вот тут был дом, а теперь его нет, тут, наоборот, возник новый дом, тут был магазин – и сейчас магазин, вот он, родимый, даже вывеска не изменилась, надо же! Сравнивать свое прежнее со своим настоящим, грустить и радоваться.
Главное слово – свое.
А вот почувствовать своим все огромное российское пространство, сколько ни пытался, не получается. То есть умом, да, понимаешь, а душой нет. Я могу представить, что, например, Байкал это красиво, величественно и что это тоже мое, но я его в глаза не видел, зато хорошо помню немецкое озеро Ванзее на окраине Берлина. Получил грант за лучшую студенческую работу, три месяца лекций и практических занятий, жил в благоустроенном общежитии, в каждом номере туалет и душ, общался с молодежью из разных стран, ездил на велосипеде к озеру мимо богатых пригородных вилл, там плавал и лежал на аккуратной немецкой травке, немного влюбился в женщину лет тридцати, очень стройную, которая приезжала на маленьком автомобиле через день ровно в четыре часа дня, загорала на уходящем солнце с обнаженной красивой грудью и ровно в шесть вечера уезжала. Скорее всего, она была немка, хотя я не услышал от нее ни слова. Окружающие молодые мужчины не подсаживались, не пытались снять одинокую красавицу, у них это не принято. Я бы попробовал, если бы знал язык. Хотя нет, вру, не попробовал бы. Не из таких я, к сожалению, кто умеет снимать на пляже, на улице и вообще – нигде.