Сердца в Атлантиде

Кинг Стивен

Было жарко. Хотя мотор был выключен и печка тоже, в машине было жарко — мы согрели ее теплом наших тел. Стекла запотели, и свет фонарей проникал внутрь расплывчатым сиянием, точно сквозь матовое окно ванной, и гремело радио: Могучий Джон Маршалл со старыми песнями, Скромный и тем не менее Могучий исполняет «Четыре времени года», и Давеллсы, и Джек Скотт, и Ричард Литтл, и Фредди «Бум-Бум» Кэннон, и все старые-старые песни, а ее кофточка расстегнута, а ее бюстгальтер повешен на спинку, и одна бретелька свисает — широкая плотная бретелька (техника бюстгальтеров в те дни еще не осуществила следующий великий прыжок вперед), и, о Господи, ее теплая кожа, ее сосок жестко трется о мои

губы, а ее трусики еще на ней, но лишь относительно — они смяты в комочек, сдвинуты вбок, и я сунул в нее один палец, потом два, а Чак Берри поет «Джонни Б. Гуд», и «Ройал Тинз» поют «Шорты-Подшортики», и ее рука в моей ширинке, ее пальцы дергают резинку моих подшортиков, и я ощущаю ее запах: духов на ее шее, пота на ее висках, там, где начинаются волосы, и я слышу ее, слышу живое пульсирование ее дыхания, бессловесные шепотки у меня во рту, пока мы целуемся, и все это на переднем сиденье моей машины, сдвинутом назад насколько можно, и я не думаю ни о проваленных зачетах, ни о войне во Вьетнаме, ни об ЛБД в приветственной гирлянде цветов на Гавайях, и вообще ни о чем, а только хочу ее, хочу ее прямо здесь, прямо сейчас, и тут внезапно она выпрямляется и выпрямляет меня, упершись обеими ладонями мне в грудь, и растопыренные пальцы отталкивают меня назад к рулевому колесу. Я снова придвинулся к ней, скользнул ладонью вверх по ее бедру, а она сказала «Пит! Нет!» резким голосом и сомкнула ноги, и колени стукнулись друг о друга так громко, что я услышал этот стук, этот стук засова, означающий, что с тебя довольно, нравится тебе это или нет. Мне не нравилось, но я остановился.

Прислонился головой к запотевшему стеклу левой дверцы, тяжело дыша. Мой член был железным цилиндром, прижатый спереди трусами так крепко, что было больно. Не очень долго — ничто не стоит вечно. — Мне кажется, это сказал Бенджамин Дизраэли. Но эрекция угасает, а яйца остаются на взводе. Простой факт мужской жизни.

Мы ушли с фильма — жуткая жвачка про нашенского парня с Бертом Рейнольдсом — и вернулись на стоянку, думая об одном… во всяком случае, я надеялся, что об одном. Да так, пожалуй, и было, только я-то надеялся получить немножко больше, чем получил.

Кэрол запахнула кофточку, но ее бюстгальтер все еще висел на спинке, и выглядела она ошеломляюще желанной — ее груди рвались наружу, и в тусклом свете можно было разглядеть темные полукружья сосков. Она уже открыла сумочку и дрожащей рукой выуживала из нее сигареты.

— У-у-у-у… — сказала она, и голос у нее дрожал, как руки. — Я хочу сказать, ух ты!

— В расстегнутой кофточке ты похожа на Брижит Бардо, — сказал я ей.

Она подняла голову — удивленно и, по-моему, польщенно.

— Ты правда так думаешь? Или потому, что у меня светлые волосы?

— Волосы? Бля, нет. Это потому… — я указал на кофточку. Кэрол посмотрела на себя и засмеялась. Однако пуговиц застегивать не стала и не попыталась стянуть ее потуже. Но думаю, ей бы это не удалось, поскольку кофточка сидела на ней как влитая.

— Дальше по улице от нас был кинотеатр, когда я была девочкой, — «Эшеровский Ампир». Теперь его снесли, но когда мы были детьми — Бобби, и Салл-Джон, и я, — там словно бы все время крутили ее фильмы. По-моему, «И Бог создал женщину» шел там тысячу лет.

Я расхохотался и взял с приборной доски свои сигареты.

— В автокино Гейт-Фоллса его всегда показывали третьим художественным фильмом в вечерней программе по пятницам и субботам.

— Ты его видел?

— Смеешься? Да мне не разрешали даже носа туда совать, кроме как на диснеевские программы. По-моему, «Тонку» с Салом Минео я видел по меньшей мере семь раз.

— Я не вернусь в университет, —

сказала она, закуривая. Сказала она это так спокойно, что сперва мне почудилось, что мы все еще говорим о старых фильмах или о полночи в Калькутте, то есть вообще о чем-то, что убедило бы наши тела вновь уснуть — представление окончено. А потом до меня дошло.

— Ты… ты сказала?..

— Я сказала, что не вернусь после каникул. И дома праздновать День Благодарения радость будет небольшая, но какого черта!

— Твой отец?

Она покачала головой и сделала затяжку. Тлеющий кончик сигареты отбрасывал на ее лицо оранжевые блики среди полумесяцев серой тени. Она казалась много старше. Все еще красивой, но много старше. Пол Анка пел «Диану», я выключил приемник.

— Мой отец тут ни при чем. Я возвращаюсь в Харвич. Ты помнишь, я упомянула Рионду, мамину подругу?

Я вроде бы что-то такое помнил, а потому кивнул.

— Снимок, который я тебе показывала, сделала Рионда. Ну, тот, где я с Бобби и Эс-Джеем. По ее словам… — Кэрол посмотрела вниз на свою юбку, все еще задранную чуть не до пояса, и начала перебирать ее в пальцах. Никогда нельзя предсказать заранее, из-за чего люди смущаются. Иногда это физиологические отправления, иногда — сексуальные завихрения родственников, иногда это просто позирование. А иногда, естественно, это пьянство. — Скажем так: в семье Герберов проблемы с алкоголем есть не только у моего папочки. Он научил маму закладывать за воротник, а она была прилежной ученицей. Долгое время она воздерживалась — по-моему, посещала собрания «Анонимных алкоголиков», — но, по словам Рионды, она снова начала. А потому я возвращаюсь домой. Не знаю, сумею ли помочь ей или нет, но попытаюсь. И не только ради мамы, но и брата. Рионда говорит, Йен не знает, на каком он свете. Ну да этого он никогда не знал. — Она улыбнулась.

— Кэрол, а может, это не такая уж хорошая идея. Махнуть рукой на свое образование…

Она сердито вздернула голову.

— Ах, тебя заботит мое образование? Знаешь, что говорят про дерьмовые «черви», в которые дуются на третьем этаже Чемберлена? Что все до единого там вылетят из университета к Рождеству, включая и тебя. Пенни Ланг говорит, что к весеннему семестру там никого не останется, кроме вашего говенного старосты.

— Ну, — сказал я, — это уж преувеличение. Нат останется. И еще Стоукли Джонс. Если только как-нибудь вечером не сломает шею, спускаясь по лестнице.

— Ты говоришь так, будто это смешно.

— Вовсе не смешно, — сказал я. Да, это было совсем не смешно.

— Тогда почему ты не бросишь?

Теперь начал злиться я. Она меня оттолкнула и сжала колени, сказала мне, что уезжает, когда мне уже не просто хотелось ее видеть, а необходимо было ее видеть… она бросила меня черт знает в какое дерьмо, и — здрасьте! — все дело оказывается во мне. Все дело оказывается в картах.

— Я НЕ ЗНАЮ, почему я не бросаю, — сказал я. — А почему ты не можешь найти кого-то еще, кто позаботился бы о твоей матери? Почему эта ее подруга, ну, Рованда…

— Ри-ОН-да.

— …не может о ней позаботиться? Я хочу сказать, разве твоя вина, что твоя мать пьяница?

— Моя мать не пьяница! Не смей называть ее так!

— Но ведь с ней что-то неладно, если ты из-за нее хочешь бросить университет. Если это настолько серьезно, значит, что-то очень неладно.

— Рионда работает, и ей надо заботиться о собственной матери, — сказала Кэрол. Ее гнев угас. Она говорила устало, безнадежно. Я помнил смеющуюся девушку, которая стояла рядом со мной и смотрела, как ветер гонит по асфальту обрывки призыва голосовать за Голдуотера, но эта была будто совсем другая.