Сердца. Сказ 3
Шрифт:
– Для чего? – повторяюсь я. Пытаясь сдержать порывистую желчность.
Ян упивается моей злостью и собственными речами:
– Ради этого взгляда, – брыкается он и напирает грудью, – я бы вновь и вновь повторял то, я бы опробовал каждую и каждого в том доме, лишь бы видеть – тебе небезразлично.
Называю его безумным, а он резюмирует:
– Фантазии менее безумны ревности. А ты ревнуешь. Прекрасно.
Мужчина издевается и подлавливает меня у дверей.
– Нет, не уйдёшь. Я хочу видеть, как ты измываешься над самой собой. Хочу видеть ярость.
– Больной…
Наперерез словам он хватает меня под руку и волочит обратно к столу, усаживает поверх и, напирая, тяжело дышит.
– Ты моя, – заверяет он. – С первого твоего визита в Монастырь. Ещё с письма, адресованного твоей семье и от твоей семьи. Ты моя, моей и останешься.
От него пахнет намешанными коктейлями, пролитым одеколоном и другой женщиной.
– Ненавижу тебя… – плююсь следом.
А мужчина прихватывает за запястья и пытается прижать к себе.
– Я же вижу, что это не так…
– Значит, ты слеп.
– Зато ты моя.
Склоняет к себе и загребает в объятия, с пульсацией напирает на бёдра и, пытаясь развести их, собирает ткань, ругается.
– Ты моя.
Отбиваюсь от него и велю убираться, сопротивляюсь и толкаю в грудь. Ян прихватывает за шею и заискивает лицо. Не хочу.
Пара оторванных пуговиц с воротника шифонового платья вороньего цвета скачет по полу. Черта. Это грань. Тогда я грожусь пристрелить Хозяина Монастыря, но не учитываю одного: смерти он не боится. Бог Удовольствий с давнего времени считает себя запоздалым покойником, разгуливающим по землям брошенных грешников. И потому Ян с предельно спокойным лицом (позабыв о распирающих чувствах и возбуждении) опирается о кресло и подводит:
– Давай, радость моя.
Вызволяет из ящика стола вечно спящее там оружие: прижимает пистолетное дуло к подбородку и задирает голову, а холодный металл будоражит кожу и оставляет едва видимые отметины иного цвета. Он удерживает пистолет в моих кулаках и моим же хлябающим от волнения и страха кулакам велит:
– Если не от твоих рук, от чьих? Я выбираю тебя, радость. Выбрал в тот день, когда впервые увидел.
Снимаю оружие с предохранителя – щелчок прогуливается по тончайшим стенам кабинета. Оглушительно.
– О, давай, Луна, – провокацией зудит властный голос. – Я хочу этого. Отправь меня на положенный и заслуженный тот свет. Я хочу этого, радость.
Вот, что в действительности сводит с ума.
– Это лучше, чем делить с кем-либо постель. Это ближе, чем делиться с кем-либо соками.
Вот, что загоняет в сумасшедшие рамки и из них же выводит. Пролитая кровь человека, которого ты чувствуешь.
– Давай же! – внушает Ян. – Я выкупил тебя у твоей семьи за мешок зерна, я продал твою невинность старику и следом убил твоего мужа. Я погубил беременную сестру Гелиоса и оказался причастен к вырождению всего клана Солнца. И знаешь что? Я повторил бы всё это вновь, и повторял бы, и повторял – лишь бы видеть тебя напротив: небезразличную и оставшуюся со мной.
Я жму на спусковой крючок.
Выстрел – единственный – вибрацией зудит по
Я не смогла. Уронила руки и дулом припеклась к мужскому бедру.
– Черт возьми! – скулит Ян и зажимает кровоточащую ногу. – Какая же ты сука. Это больно, Луна! Больно!
– Но недостаточно, чтобы сдохнуть, – с внешним равнодушием, несмотря на солёные глаза, отвечаю я. – Добро пожаловать в мой мир.
Даже не верится, что слова эти так быстро возвращаются к Яну.
Он, боднув кресло, оказывается подле и выхватывает оружие из рук. На секунду допускаю мысль, что в порыве безумного гнева, он способен меня убить. Но вместо того мужчина ударяет рукоятью о край стола, разряжает пистолет и, с рассыпающимися патронами по ковру, отправляет его следом на пол.
– Ты не заслуживаешь жизни, но и смерти ты не заслуживаешь, – взвываю я. – Вот почему вы зоветесь богами. Вы ничего не заслуживаете, но всем располагаете – и прихоти свои ставите выше мирского. И исповеди вам нравятся от того, что никто не можешь переплюнуть ваши грехи. Грех – столп божественной натуры. И если вера стоит на таких, как вы – я отказываюсь от неё.
– Глупая женщина, – причитает Ян и, отпустив рану, окровавленной рукой сжимает мой подбородок, притягивая на себя. – Отказываешься ты от религии, а вера исходит исключительно от исключительных. Мы изуродовали религию, отпрянув от её начала и подыграв своим стенаниям. Мы изуродовали религию, но вера осталась нетронута. Это неподвластная высота, Луна. Вера – неизменна. И даже Боги верят.
Он едва толкает меня и зажимает ногу вновь.
В носу стоит запах железа. Я стираю тыльной стороной руки капающее с лица бордо и случайно оставляю отметину на кресле. Ян же поливает ковёр и получает от меня осуждающий комментарий: придётся вызвать прачку.
– Это всё, что тебя волнует?
– Сходи за лекарем, – приказывает мужчина и остаётся в кабинете со своими мыслями.
Ведь я выстрелила. Я сделала это. Пожалела (его или себя?), уронив прицел в бедро, но нажать на спусковой крючок силы нашла.
Испуганные взгляды проносящихся вдоль коридора послушниц говорят о многом: девочки засматриваются на алый отпечаток по шее, всё ещё переваривают звучащий выстрел, но ничего не спрашивают. Я раздаю поручения и по пути в лазарет успеваю отсчитать негодных за их бестолковые шатания.
– Вы долго, – недовольно швыряет Ян, когда я пропускаю лекаря в кабинет.
– Но и кровью истечь, я как вижу, ты не успел. Прекрасно.
Закрываю кабинетную дверь и, ядовито улыбаясь, занимаю диван. Лекарь поочерёдно глядит на двух хозяев Монастыря, пятится и что-то бубнит под нос. Разумеется, оказывать помощь Яну было бы удобней на этом проклятом диване. Но он занят мной.
Бог Удовольствий обращается к мужичку с сумкой настоек и бинтов наперевес: просит ненадолго выйти. Тот послушно исполняет хозяйскую прихоть. Я резво поднимаюсь и, вышагивая навстречу ковыляющему в мою сторону Яну, издеваюсь: