Сердце и Думка
Шрифт:
Анна Тихоновна хотела только выиграть десять фунтов конфект — не более.
Едва только юный Прапорщик приложил уста к повисшей от утомления руке Анны Тихоновны, вдруг звякнул колокольчик, подле крыльца фыркнули кони.
— Муж! — вскричала Анна Тихоновна и всхлопнула руками.
Прапорщика обуял панический страх; потому что в самом деле, из шутки могли родиться бог знает какие глупые подозрения. Анна Тихоновна обхватила его и, как чемодан, сунула под кровать, швырнула туда же кивер и полусаблю и бросилась в постель, охая во весь дом.
— Что с тобой, Ашенька! — вскричал вошедший
— Скорее, скорее за доктором!.. съезди сам, сам съезди! — простонала Анна Тихоновна.
Испуганный супруг бросился опрометью вон, сел снова на почтовую телегу, поскакал за городовым Лекарем.
Когда он возвратился с ним, Анна Тихоновна лежала уже спокойно.
— Что с вами? — спросил Лекарь, приложив руку к пульсу.
— И сама не знаю… вдруг дурнота… такая…
— Это так; это бывает… Может быть, что-нибудь скушали?..
— Может быть, — отвечала Анна Тихоновна.
— Мы что-нибудь пропишем.
День прошел; все наши искатели Зои Романовны, положив свои надежды на ходатайство Анны Тихоновны, по пословице: «Доброе начало — половина успеха» — предались сладостному чувству самодовольствия. Только Поэт, — который по званию своему, или лучше сказать, по призванию ищет всех сил и средств человеческих в самом себе, — не явился к Анне Тихоновне: он считал за низость всякое ходатайство и не хотел ходить окольными дорогами к своим целям. «Есть я, есть и судьба моя, — думал он, — вот ходатай, которого я признаю».
Эта благородная гордость и самонадеянность заключали в себе, по крайней мере, столько же, если не более, надежд на успех, сколько было их и в ходатайстве Анны Тихоновны.
Поэт, в полной уверенности, что его чувства будут оценены, писал стихи с таким одушевлением, какого еще никогда не испытывал. Мысли текли на бумагу шумным потоком; рифмы перекатывались в памяти, как жемчужины; он без труда подбирал самые богатые и низал их для Зои: то украшал ожерельем ее лилейную шею, то надевал поручни, то привешивал серьги, то примеривал, к лицу ли ей чалма, перетягивал стан ее поясом; то всю Зою осыпал мыслями и рифмами; целовал ее то в плечо, то в чело, то в очи; но не прикасался к устам, руки также не целовал: глупо ему это казалось, или слишком умно, или, может быть, он слыхал турецкую пословицу: «Целуй только ту руку, которую не можешь отрубить» — только он не целовал руки даже и мысленно.
Так как воздушные замки строятся не из покупных материалов и без плана, требующего подтверждения строительной комиссии, то Поэт этот род зодчества предпочитал всякому другому. В роскошные, чудные здания переносил он Зою на руках, услаждал ее всем, что сладко, питательно и здорово для чувств, — исполнял все прихоти ума и сердца, бродил с ней по тенистым рощам, по берегам алмазных ручьев, по цветистым коврам, разостланным руками самой весны, говорил ей огненные речи, обвивал ее нежностями любви и дружбы и, наконец, помножал мгновенный восторг на вечность, жил в бесконечном rendez-vous. [27]
27
свидание (фр.)
Тут
Если б Зоя знала, что каждый из женихов готовит для ее счастия — она, верно, предпочла бы Поэта. В заоблачной жизни могла бы устрашить ее только вечная поэзия, и вечно никого из посторонних и вечно некому слова сказать.
Могли ли понравиться Зое прозаические женихи, у которых чувства излагаются по пунктам, по параграфам, периодам или по команде? Неужели за генерал-маиором она, по обычаю взлелеянных на поверьях, захотела бы быть полной генеральшей, за Полковником — полковой командиршей, а за Прапорщиком приняла бы в свое ведение денщика?
Все касающееся до сватовства на Зое Романовне при помощи Анны Тихоновны случилось в отсутствие Нелегкого. Когда возвратился он около вечера в город, узнал причину самодовольствия женихов и увидел уже готовые планы семейной жизни, — он ахнул. Шесть человек, которых он прочил для собственных целей (ибо Поэта, живущего всегда в воздушном пространстве, он не считал под своим ведением), вышли из-под его команды в распоряжение Анны Тихоновны.
Вырвать что-нибудь из рук дамы было непристойно, неприлично, грубо и невозможно.
Нелегкий посердился-посердился, да и плюнул на все.
А между тем…
Конец первой части
ЧАСТЬ II
А между тем… мы воротимся назад. Читатели помнят, как на Иванов день восходящее солнце озарило усыпление Зои, а сорока-трещотка прыгала подле нее по окну, — прыгала, прыгала, да и улетела?
Это была не простая сорока деревенская и не городская ученая, которые чочокают без смыслу, — нет!
Попрыгав немного туда и сюда по окошку, она вспорхнула и перелетела на липку. Сидя на липке, она задумалась.
— Куда же полететь мне? — думала она. — Уж если лететь, так в большой свет… Полечу в большой свет!.. Там, говорят, самая лучшая жизнь, какой лучше не бывает: весело-весело, как нельзя веселее! с утра до вечера балы да маске-рады; ничего не делают, только ездят в гости да разговаривают о чем угодно, и спят когда вздумается, и любят кого хотят… Ах, и он в большом свете!.. И он там!.. Ах! какое счастье! я буду его видеть!.. Но я не знаю дороги… Вон-вон идут какие-то прохожие… старичок с девушкой!.. спрошу у них…
— Эй, добрый старичок! куда лежит путь в большой свет?
— Ась? Что ты молвила, Дуня?
— Ничего, дедушка.
— То-то; а мне послышалось, что ты молвила: куда путь лежит? Тебе ли, зрячей, али мне, слепому, знать про то?
— Путь в большой свет, дедушка? — повторила сорока.
— В большой свет! На белый свет, хочешь сказать… На белый свет путь лежит чрез материнские недра, а выход — гробовая доска.
Содрогнулась сорока от такого ответа.
— Где ж слепцу знать дорогу, — подумала она, проносясь мимо.