Сердце Пармы
Шрифт:
— Вогула уцелевшего испугался? — злобно спросил Матвей.
— Испугался. Он в любой миг за спиной из-под земли выскочит, сатана.
— А здесь не выскочит?
— Здесь — нет. Реку не одолеет.
— Что, переплыть не сможет?
— Не сможет.
— Отчего же?
— Отстань.
Они вытащили пыж на мелководье, а сами уселись на высокой круче. За рекой грозно и мрачно темнела громада Медвежьей горы Вортолнутур, поверху вся усыпанная звездами.
А потом пришел рассвет, туман снялся с воды, осветились и посвежели ельники, задышал ивняк,
Калина и Матвей переплыли обратно на свой стан.
— Огонь надо развести…— пробурчал продрогший Матвей. — Э-э… А где же мертвец?
Под камнем, где лежал убитый вогул, теперь валялся мертвый волк с двумя стрелами в спине. Матвей, обомлев, не верил своим глазам. Подошел Калина.
— А там, на горе, небось, другой волк с расколотой башкой, — сказал он. — А в ельнике — третий, с перерезанным горлом. Понял теперь, отчего мы на тот берег уплывали?
— Ве… э-э… Эква?..
Калина кивнул.
— Обойдемся без костра, — он повернулся и пошел к лодке. — Веслом согреешься…
С той ночи словно бы что-то сместилось в их и без того неладных отношениях. Матвей озлобленно молчал. Он был, словно конь, остановленный на всем скаку. А лодка бежала дальше против течения, минуя луга и темные крутояры, редкие становища, стада по берегам, аргиши шедших на торг, барки и шибасы купцов, плывущие навстречу.
Они остановились переждать под елками дождь, а заодно и отдохнуть. Рядом с невысокого обрыва двумя струями скатывался небольшой водопад.
— Люссуйнер, — сказал Калина. — Плачущая гора.
— А чем ты собираешься заплатить в Ибыре за ясырку? — вдруг спросил Матвей.
Калина без слов полез за пазуху и вытащил небольшую зеленую медную бляху на гайтане.
— Медяшкой? — презрительно изумился Матвей.
— Это не просто медяшка. Это малая княжья тамга хакана Асыки. За нее можно получить очень и очень много… Любой вогул или остяк даст все, чего захочешь.
— А как она у тебя очутилась?
— Долгая история.
— И дождь, видать, надолго.
— Ну, как хочешь. Только начинать надо издалека. Ты о Стефане Пермском что знаешь?
— Все знаю, — уверенно заявил Матвей. — Я и житие читал, и Филофей мне рассказывал.
— А историю о двух проклятиях?
— Тоже знаю.
— Тогда начинай, рассказывай.
— Проверяешь меня, что ли? Тоже мне, государев дьяк выискался… А история такая. Раньше, значит, до Христа еще, пермяки были огнепоклонниками…
— С тех пор они Гондыра и почитают, — добавил Калина.
— Не перебивай. Поклонялись они Заре… ту…
— Заратустре.
— …и вот этот Заратустр предрек пришествие Христа. Когда загорелась Вифлеемская звезда, три пермских пама пошли ему поклониться. Их Священное писание называет волхвами. Христу они поклонились, а обратно не вернулись. Мощи их нетленные сейчас рыцари захватили и у себя держат. Поэтому Христова вера в Пермь не пришла. А четыре века спустя пермяки собрали войско и сами пошли в поход на Рим. Повел их князь Атилла…
— Стой-стой, какие пермяки?
— Пермские, какие же еще?
— Брехал. На Рим из полуденных степей, от самого Жукотина, с монгольского Керулена, шли народы хуны. Они через Каменный Пояс много южнее Перми переваливали — там, где лежит древняя страна Артания, где в степях видны еще следы круглых глиняных крепостей, что тысячи лет назад построили народы-огнепоклонники, пришедшие неведомо откуда и ушедшие неведомо куда. Они и оставили пермякам почитание огня… А у хунов, которые двинулись на Рим, был военачальник Беледэй — Бледа иначе. Кан Атыл — Атилла по-твоему — со своим отрядом присоединился к нему, а потом уже рассорился с Бледой, зарубил его и сам встал во главе войска…
— Ну, сам и рассказывай, если лучше меня знаешь, — обиделся Матвей.
— Ладно, молчу.
— Вот… Ромеи пришельцев звали варварами. Варвары разграбили всю их страну, захватили Рим. Они бесчинствовали в храмах, попов и епископов убивали, и за это Господь на них осерчал. Атилла в одночасье умер, а на пермяков Господь на триста один год наложил проклятье. Триста один год прошел. Пермяки снова собрали войско и опять пошли на Рим. Но дошли только до страны Паннонии. Там Господь явил им чудо, чтобы одумались. Из чистого неба пошел град… А-а, это я тебе уже рассказывал, про Золотую Бабу-то… В общем, часть пермяков осталась в Паннонии и свою страну назвала Енгрией, а другие с Золотой Бабой бежали за Каменный Пояс и назвали свою страну Угрией, Югрой. За безверие Господь снова наложил на них проклятие, теперь вдвое тяжелее — на шестьсот два года. Проклятие и завершилось, когда в Великом Устюге родился креститель Стефан. А в Пермь Великую он пришел в тот год, когда московиты разбили Мамая на Куликовом поле…
— Не был Стефан в Перми Великой, — опять перебил Калина, — и зря его зовут Великопермским. Он только в Перми Старой был, на Вычегде и Печоре. Он поселился возле городища Йемдын на устье Выми — и с него начался город Усть-Вым, где княжил твой дед. А сейчас попы о Стефане вовсе неправду говорят. Расписывают его под иконный лик — и грамоту он составил, и мудрец был, весь в сединах, и то, и се… А он даже не дожил до седин-то. И грамотой его, в общем, никто не пользуется… Ты, к примеру, ее знаешь? То-то. Он, Стефан-то, геройства искал, а не духовного подвига. И звали его в Ростове в монастыре в Затворе до пострига Степан Храп. Нахрапом он все взять и хотел. Он как крестоносец был. В божьем деле алкал мирской славы. Потому его Сергий Радонежский на Пермь и послал. Сергий понял, где Стефан может пригодиться…
— Ты так говоришь, будто сам Стефана видел, — недоверчиво заметил Матвей.
— Ты, княжич, не поверишь, но я его вправду видел.
— Ври давай. Он сто лет назад жил.
— А мне и есть сто лет.
Матвей оглядел Калину с головы до ног, словно видел впервые.
— Я бессмертный, — просто сказал Калина. — Мне Бог дело поручил, и пока я его не сделаю, не умру. Таких, как я, вогулы называют хумляльтами — людьми призванными. Князь Асыка тоже хумляльт. Вспомни, что эква про меня говорила — будто я не состарился. А ведь я деда твоего здесь, в Перми, встречал, отца твоего отроком помню. Спроси его: изменился ли я с тех пор?