Сердце: Повести и рассказы

Катаев Иван

Кирюшка резвым шагом подходил к дому, перелез через канаву. Ну, скажи ты, какая история, а-я-яй. Горбуновы-то как взовьются. Наварили, напекли.

Не доходя до порога, он вдруг остановился. Из избы летел долгий бесстыдный захлебывающийся вой. Он шел на одной пронзительной ноте, обрывался на миг и, не понижаясь, длился опять. Сразу ввинтился в уши, ткнул в сердце. Антонина. Растворил дверь, за дверью темнели бабьи спины, оглянулась Надежда Горбунова. Соседки. Жена голосила на коленях перед кроватью, прижавшись лбом к перекладине.

Подле, держась за ее плечо, вытянув шею к подушкам, стояла Катя, туда же заглядывал отец, ухватившись черной рукой за занавеску.

Кирюшка медленно стянул шапку, на цыпочках подошел к кровати. Под горкой розовых подушек, внизу, светлей, чем холстина, белело маленькое круглое лицо.

Он перекрестился.

В конторе Кирюшка еще застал Фатеева и Блохина. Оба сидели, нагнувшись над широченным листом бумаги, что-то записывали. Блохин, выкидывая в сторону руку, легко и быстро, точно играючи, отщелкивал на счетах. Кирюшка постоял у печки.

— Теперь, значит, вика-зерно, — сказал Фатеев. — Клади триста восемьдесят два центнера. Есть? Вычитай семфонд, сто пятьдесят четыре.

Блохин бойко заморгал пальцем. Кирюшка покашлял.

— Так. Давай дели на шестьдесят тысяч плановых.

У Блохина под пальцами пошла звонкая сухонькая музыка. Кирюшка осторожно выступил на шаг вперед.

— Дочка у меня померла, — сказал он совестливо.

Те оба враз подняли головы.

— Когда?

— О полдень нынче.

— Это какая же, — встревожился Фатеев, — неужто из шекаэм которая, светленькая такая?

Кирюшка посмелел.

— Нет, там Катя, а это младшенькая, Маруська, Марья Кирилловна, — поправился он. — Воспаление у ней было в легком, застудили.

Фатеев сочувственно почмокал.

— Что же вы, лечили ее?

— А как же не лечить, лечили. Женка сколько раз в анбулаторию носила, микстуру на нее выдали. Уж мы думали, на облегчение пошло, и фершал так предсказывал. А тут вдруг в три дня и скрутило ее, мы сами даже как следует не приметили. Женка нынче со скотного возвернулась, а она уже холодненькая лежит.

Он прилично вздохнул.

— Ишь ты, горе какое, — Фатеев покачал головой. — Ну что же, когда теперь хоронить-то будете?

Кирюшка стеснительно посмотрел на свою грязную, в присохшей земле, ладонь, поскреб ее ногтем.

— Да вот, товарищ Фатеев, деньжат бы мне малость. Значит, на похороны на эти самые.

— А у тебя разве нету? Ты же тыщу рублей получил. Будто так уж все и потратил на корову? Небось ведь осталось?

— Полсотии осталось, товарищ Фатеев, да тут жепа сдуру надумала поросенка покупать, вчера все как есть и отдала на базаре.

— Поросенка? Почему же сдуру? Это, брат, не плохо, свинья дело доходное. Ну что ж теперь сделаешь, давай, Блохин, выпиши ему авансом в счет денежной части. Двадцатку хватит тебе?

Кирюшка обрадовался, закивал: хватит, хватит. Больше чем на червонец он и не надеялся.

Получив деньги, попрощался и поскорей шагнул

к двери. Еще одумаются, скостят половину.

Шоссе подсыхало, день выстоял солнечный, смирный, но сейчас, к закату, повеяло сухим холодком, небо над селом, прозрачное и бледное, не держало тепла, земля стыла. В прогалы между избами выглядывало низкое тучное солнце, мазало через дорогу, по глазам красным огнем. Высоко прошуршала несчетная галочья сила, шатнулась вбок, унеслась к гумнам. На выгоне уже стлались над землей первые волокна тумана.

Медлительный час, печальный час.

Дочка ты, дочка, Марусечка.

Пятеро их рождалось, плакало и помирало за полтора десятка лет, уже и имена перепутались, привык к легким, коротким гробам. А эту, шестую, жалко. Теперь бы ничего, выкормили с коровой-то, подняли б. И ведь такая здоровая, пухленькая была девочка, даже за болезнь с личика не очень спала. Как это недосмотрели они, надо бы еще разок в больницу снести, а то к себе на дом дохтора вытребовать. Теперь уж пошлет ли господь дитеночка? Сынка бы.

Миновал почту, у центроспирта стоял недлинный нередок. Эх, разве с горя-то... Остановился, пощупал в кармане бумажки.

Как-никак помянуть надо, да заодно уж и к празднику.

Перебрался через канаву, стал в черед.

Вернувшись домой, сразу через сенцы прошел во двор, сунул литровку в сено, у стеночки.

Стемнело, стали сбивать на бригадное собрание. Он уж последнее время ходил на них, сам-то в разговоры не лез, помалкивал, а послушать — что ж, послушать — оно даже и любопытно. Опять же, следят за этим. Раз корову получил, теперь как-то и невежливо бегать от собраний.

Сходились, как всегда, в пристройке возле конюшни. У Попкова это было вроде святая-святых, держал чистенько. Рундук с овсом, в углу переходящее знамя, взяли за уборочную, на стенке расклеены плакаты, тикают ходики. Кирюшку, сразу как вошел, отвел в сторону Сердюков, парторг, спросил участливо:

— У тебя, говорят, дочка померла?

— Померла, — с важностью вздохнул Кирюшка. — Не уберегли девочку. Воспаление у ей приключилось в легком, две недели ходили, да вот не выходили. Надо бы ее к самому дохтуру снести, может и выискал бы какое лекарство, али бы там градусник еще разок поставил. А нам с женой и невдомек, что она кончается, и не кашляла вовсе последние дни, лежит себе тихонько.

— И хорошая девочка была? — сокрушенно кивал Сердюков.

— Уж такая хорошая! Крепенькая, беленькая, прямо орешек каленый. Трех годочков еще не исполнилось, а разумная до чего, все понимала. Бывало, сама сказочки сказывала, каким ее старшая сестренка обучит, песенки пела.

— Та-а-к-так-так-так. Вот ведь несчастье-то, — сказал Сердюков и помолчал. — А как вы, товарищ Чекмасов, насчет работы завтра?

Кирюшка потупился.

— Что ж, я, пожалуй, выйду, — сказал он с заминкой. — Все одно, хоронить не завтра. Если надо, так уж я выйду.