Сердце Сапфо
Шрифт:
Моя мать умерла. Ларих тоже умер. Мои дед и бабка давно были мертвы. Мой брат Харакс заправлял семейными виноградниками, а помогала ему жена — Родопис! Все утверждали, что красавица куртизанка превратилась в старую хрычовку, но продолжала считать себя очаровательной в той же мере, что и моя мать, участвовала в сочинении истории о том, что будто бы я бросила Клеиду. Харакс не возражал ей, правда, он вообще опасался возражать ей в чем-либо.
Будучи приемным ребенком тирана, моя дочь имела возможность выбирать себе мужа, но выбор ее был неудачным, и она казалась мне несчастной. Муж ее был богат, но недостаточно умен для нее. А поскольку он не был умен, то не был и добр: ведь доброта есть наивысшая мудрость.
Моего зятя звали Эльпенор — в честь того
Она была так несчастна, что завела привычку советоваться с прорицателями и задавать им вопросы, на которые они не могли ответить. Ни один из них не смог предсказать мое возвращение.
Каждый день в жертву приносилась птица, чтобы Клеида знала, что ждет ее сегодня.
— Тебе бы лучше слушать их песни, чем сворачивать головы. Несчастные люди всегда попадаются в ловушки прорицателей.
— Почему ты все знаешь? — спросила она.
— Боль и кораблекрушение, кораблекрушение и разбитое сердце.
— Ты останешься со мной навсегда? — спросила Клеида.
— Я постараюсь, — ответила я.
Обмыть и умаслить тело матери перед похоронной церемонией должны были, конечно, женщины семейства. И вот я стояла против моего заклятого врага Родопис, и мы с ней нежно обмыли тело моей матери морской водой, закрепили челюсть золотой подвязкой, закрыли ее прекрасные глаза, положили монетку в рот, чтобы было чем расплатиться за доставку в царство Аида. Мы одели ее во все белое и положили в гроб ногами к дверям. На голову ей мы надели золотой венок, указывающий, что она победила в сражении с жизнью, а на грудь положили керамическую птичку, олицетворяющую ее поющую душу. Мы дали ей ее зеркало и алабастрон — маленький сосуд для благовоний, чтобы даже в царстве мертвых она могла оставаться красивой. Мы поставили лекиф с благовонным маслом рядом с ее головой в венке. Потом мы спели над ней самые разные заупокойные песни, и подпевали нам все ее подруги и хор профессиональных плакальщиц, присланный Питтаком.
— Я так любила ее! — рыдала Родопис. — Поэтому-то она и обещала мне свои драгоценности!
Она поедала глазами золотой венок, словно ей было жалко зарывать его в землю.
Я ничего не сказала. В другое время я бы поборолась с ней за оставленные моей матерью драгоценности, но сейчас я слишком устала. Как бы мало вы ни зависели от родителей в повседневной жизни, как бы ни были готовы к их смерти, их окончательный уход — всегда катастрофа. Вы словно только что стояли на твердой земле, и вдруг она начала уходить из-под ног.
Я подумала о царстве мертвых, где воссоединятся мои родители.
— Наконец-то! — воскликнет мой отец.
— Хорошо хоть здесь у тебя нет тела, чтобы изменять мне, — огрызнется в ответ моя мать.
А потом она будет счастлива остаться с ним навечно. Вместе с маленьким Эвригием.
Питтак приготовил памятник моей матери — высеченная из камня, она стояла во всей своей красе, держа за руку маленькую девочку. Эпитафия гласила: «Я держу дорогое дитя моей дочери. Пусть мы никогда не расстанемся в этом мире, как были неразделимы в мире, где светит солнце». Под ногами маленькой девочки была надпись: «Я — Сапфо, возлюбленная Клеиды, как Клеида — возлюбленная Сапфо». Загадка, достойная Дельфийского оракула.
Денег на похороны моей матери не пожалели. Мою мать везли к месту упокоения на катафалке, запряженный четверкой белых лошадей. И лошади были принесены в жертву и похоронены вместе с ней, словно она была великой воительницей.
«С твоей смертью умерла моя душа!» — сказал Питтак у могилы моей матери. Клеида безутешно рыдала и никак не могла остановиться. Я обняла ее, но она отстранилась от меня.
Весь остров погрузился в траур. Меня восхитило, как Питтак обставил уход моей матери. Неудивительно, что долгая вражда между
— Даже Алкей может без всякой боязни вернуться домой, — сказал он мне. — Но он, похоже, предпочитает Египет. В душе он всегда оставался бродягой.
Когда он сказал это, я начала плакать. Питтак обнял меня, словно решив, что он мой настоящий отец.
— Пора тебе снова начать петь.
— Что толку? — сказала я. — Песни ничего не меняют. Они не могут остановить войну или кровопролитие. Не могут воскресить из мертвых или не допустить, чтобы детей похищали у матерей. Или оживить любовь. Я всю жизнь сочиняла песни. А теперь готова замкнуть уста.
В своем отчаянии я действительно была готова к этому, но музы время от времени еще подталкивали меня под локоть, словно говоря: попробуй еще раз. Но все мои попытки заканчивались ничем. Сердце ушло из моего искусства.
Я попыталась сочинить песню, посвященную смерти моей матери, но не смогла. Прощальные слова застревали у меня в горле.
«Когда мы передавали тебя в бессветные покои Персефоны, — начала я, — Ветер сотрясал дубы на горе, как скорбь сотрясает мое сердце».
Но эта попытка ничуть не передавала мою боль. Ведь я была сочинительницей не элегий, а любовных песен, а любовь навсегда покинула меня.
Когда пришло время делить драгоценности моей матери, Питтак разложил их все на лидийском ковре во дворе своего дома. Мы с Клеидой и Родопис должны были по очереди брать то, к чему лежало наше сердце. Но стоило мне выбрать ожерелье или колечко, как Родопис топала ногой и кричала:
— Это было обещано мне!
После чего падала, вопила и колотила по земле кулаками.
— Только не говори мне, что плачешь из-за колечка, Родопис, — сказала я.
— Я любила ее. Я любила ее, — выла Родопис. — Я плачу по ней — не по драгоценностям.
Какая мне была разница, кому достанется большинство золотых побрякушек? Я отдала Родопис ожерелье и колечко, которые она хотела, и сережки к ним. Я отдала ей золотые застежки в виде дельфинов, инкрустированные драгоценными камнями, — моя мать часто носила их. Я отдала ей сережки, хитроумно выполненные в виде прыгающих дельфинов, и диадему из золотых оливковых листьев. Я отдала ей золотые сережки в виде бараньих голов. Сколько бы я ей ни отдавала, она вопила, что ей нужно еще. Наконец осталось золотое ожерелье в виде змеи с рубиновыми глазами и хвостом, который хитроумной застежкой закреплялся на змеиной шее. Я помню, моя мать носила его, когда я была маленькой. Она носила его вместе с сережками в виде змеек, которые теперь не снимала Родопис.